Ружье на динозавра - Лайон Спрэг Де Камп

Люди не устают повторять: «Школьные годы чудесные…» – и прочую подобную чушь. Психологи рассказывают мне, что хотя дети и страдают отчасти, они запоминают только приятное из детства и поэтому потом его идеализируют.

И то и другое неверно, как я считаю. У меня было отвратительное детство, и сорок лет спустя я вспоминаю его с прежней остротой и болью. Если я хочу испортить себе аппетит, достаточно вспомнить о моем ненаглядном мертвом детстве.

Для начала, я всегда ненавидел все виды возни и свалок, а детство полно ими, если только ты не калека или не выходишь из дому по другой причине. У меня всегда было обостренное чувство собственного достоинства и цельности, а любые приколы и насмешки переполняли меня кровожадным негодованием. Я всегда ненавидел розыгрыши. Когда меня спрашивают: «Ты что, шуток не понимаешь?», честный ответ: нет, во всяком случае, не в этом смысле. Я хочу убить шутника: и сразу, на месте, и много лет после того. Чувство юмора, которым я обладаю, выражается в маленьких тонких книжных остротах, которые нравятся моим академическим друзьям, но ничего не значат для большинства людей. Мне было бы легче в эпоху дуэлей. Не потому, что из меня вышел бы хороший дуэлянт, но мне кажется, что тогда люди тщательнее выбирали выражения, чтобы не оскорбить кого-то, кто может вызвать их на дуэль.

Я начал мой второй год в Роджерсе, пытаясь применить советы Уилсона. Никто никогда не поймет, через что я прошел, пока научился укрощать мой горячий нрав, гордость, чувствительную душу и буквально подставлять другую щеку. Весь тот год я пребывал внутри своего «я», кипящего яростью и ненавистью. Когда меня дразнили, оскорбляли, высмеивали, тыкали, щипали, били, таскали за волосы, пинали, ставили подножки и так далее, я делал вид, что ничего не случилось, в надежде, что другие устанут лупить безжизненную грушу.

Это не всегда работало. Однажды я чуть не убил обидчика, ударив его по голове одной из этих палок с бронзовым наконечником, которыми каждый класс был оборудован для открывания окон в ту пору, когда в школах не было кондиционирования воздуха. К счастью, я попал по нему не бронзовой частью, а деревянным древком, и оно сломалось.

Когда прошел год и начался следующий, я сделался таким бесцветным, что иногда выдавалась целая неделя без травли. Конечно, я слышал ненавистное прозвище Салли каждый день, но мальчики часто использовали его не по злобе, а по привычке. Мне приходилось переживать инциденты вроде такого. Все – мой отец, воспитатели и парочка ребят постарше, которые меня жалели, – настаивали, чтобы я занялся спортом. Так вот, в Роджерсе не обязательно было записываться в какую-нибудь команду. Строевой подготовкой и физподготовкой должны были заниматься все, остальное – добровольно. (Как я говорил, этой школой управляли кое-как.)

Итак, я решил попробовать. Однажды после полудня весной 1929 года я забрел на игровое поле, где мои одноклассники собирались сыграть в бейсбол. Я молча присоединился к ним.

Два сами себя назначившие капитана готовились отбирать свои команды. Один из них посмотрел на меня в недоумении и спросил:

– Эй, Салли, ты что, тоже хочешь сыграть?

– Ну да.

Они начали выбирать. Там было пятнадцать мальчиков, считая капитанов и меня. Они выбирали, пока не остался я один. Парень, чья очередь была выбирать, сказал другому капитану:

– Забирай его.

– Не-е-ет, он мне не нужен. Ты забирай.

Они спорили, а предмет их взаимной щедрости сгорал от стыда. Уже выбранные мальчики ухмылялись без всякого сочувствия. Наконец один капитан сказал:

– Может, пусть он отбивает за обе стороны? Таким образом, команда, которой он достанется, не будет ослаблена по сравнению с другой.

– О́кей. Салли, так пойдет?

– Нет, спасибо, – сказал я. – Мне в любом случае, похоже, нездоровится.

Я отвернулся, чтобы никто не увидел мои слезы – позор для тринадцатилетнего.

Как раз после того, как я начал третий год в Роджерсе, осенью 1929 года, рухнул фондовый рынок. Вскоре мой отец обнаружил, что его небольшой частный доход улетучился, поскольку компании, в которые он инвестировал, такие как New York Central, перестали выплачивать дивиденды. В результате, когда я приехал домой на Рождество, я узнал, что не смогу вернуться в Роджерс. Вместо этого мне придется вернуться в местную школу в февральском семестре.

* * *

В Нью-Хейвене моя «тактика опоссума» подверглась испытаниям посложнее. Многие мальчики в моем классе знали меня с прежних дней и были только рады продолжить с того места, на котором остановились. Например…

Много десятилетий мальчики, которые считали классные комнаты скучными, оживляли занятия резинками на пальцах и бумажными самолетиками. Фокус заключался в том, чтобы прятать метательное оружие в кулаке, пока учитель не отвернется, а затем запустить им в шею кого-нибудь из учеников впереди тебя. Возможно, это были детские шалости по сравнению с нынешним временем, когда, как я понимаю, ученики кидаются шариками из подшипника, выбивая учителям зубы или глаза, и режут их выкидными ножами, если те недовольны. Все это происходило еще до того, как последователи Дью и Уотсона с их скудоумными теориями «вседозволенности» в обучении превратили классные комнаты в подобие традиционного пиршества людоедов с учителем в качестве съедобного миссионера.

Сразу за мной сидел маленький парень Патрик Ханрахан: курчавый рыжий юный хулиган с южнобостонским акцентом. Он время от времени пулял в меня комки бумаги. Я не обращал внимания, поскольку знал, что он легко может меня поколотить. Я был на голову выше него, но, хотя я и начал расти, все равно оставался тощим, слабым и нескладным, как и раньше. Я был настолько неуклюж, что не мог поесть, не опрокинув стакана.

В один из дней меня доставали с необычным усердием. Мой самоконтроль не сработал, как и следовало ожидать, после особенно настойчивого преследования. Я вытащил мою собственную резинку и бумажные самолетики. Я знал, что Ханрахан пулял в меня раньше, но, конечно, ты же не видишь, кто именно запустил в тебя шариком в этот раз.

Когда очередной пущенный шарик ужалил меня за ухом, я резко обернулся и швырнул свой ему в лицо. Попал как раз под левым глазом, да так сильно, что осталась красная отметина. Ханрахан выглядел изумленным, потом разъяренным и прошептал:

– За что это ты меня?

– Ты в меня пулял, – прошептал я в ответ.

– Это не я! Я тебя за это вздую! Встречу после урока и выбью из тебя все дерьмо.

– Ты тоже пулял… – начал я, но учитель рявкнул: «Ормонт!», и я заткнулся.

Возможно, этот последний шарик действительно бросил не Ханрахан. Можно поспорить, что