Ружье на динозавра - Лайон Спрэг Де Камп

ладил хорошо. У меня не было нормального мальчишеского духа сопротивления против всех взрослых. Своим незрелым умом я судил, что взрослые знают больше меня, и, когда они мне говорили сделать что-то, я предполагал, что у них есть на то веские причины, и слушался. В результате я стал учительским любимчиком, отчего моя жизнь с одноклассниками стала еще тяжелее.

Они взялись подкарауливать меня по пути домой. Сначала они срывали мою шапку для обычной игры. Потом игра переходила в полноценную охоту на живца, когда одни мальчики, глумясь, убегали от меня, а другие настигали сзади, чтобы ударить или пнуть. Я гонялся за ними по всему Нью-Хейвену. Когда им надоедало убегать, они разворачивались и начинали просто бить меня (что у них получалось с абсурдной легкостью) и уже сами гоняли меня какое-то время. Я кричал, плакал, выкрикивал угрозы и оскорбления, издавал рычание и шипение, изображал припадки, вырывая на себе волосы и выпуская пену изо рта, в надежде отпугнуть их. Но им только это и надо было. Поэтому в первые мои три года в школе меня отпускали на десять минут раньше, чтобы я уже проделал бóльшую часть пути к дому на Чэпел-стрит, прежде чем выпустят других мальчиков.

Такое обращение сделало из меня завзятого книжника. Когда мне было девять, я уже продирался через книгу Милликена «Электрон».

Мой отец слегка беспокоился о моих бедах, но ничем не помогал, сам будучи замкнутым книжником. Его темой была средневековая английская литература, которую он преподавал в Йеле, но он все же симпатизировал мне как собрату-интеллектуалу и позволял мне жить своим умом. Иногда он делал неуклюжие попытки вовлечь меня в игру с мячом или другие упражнения на воздухе. Это ни к чему не привело, потому что на самом деле он ненавидел эти игры, спорт и вообще любую активность вне дома не меньше моего и был таким же нескладным и неловким, как я сам. Несколько раз я принимал решение принудить себя к регулярным тренировкам, чтобы превратиться в молодого Тарзана, но, когда дело доходило до исполнения принятых решений, я всякий раз обнаруживал, что физкультура – это скука смертная, и всегда бросал ее раньше, чем получал какую-то пользу.

* * *

Я не психолог. Как и большинство последователей точных наук, меня подмывает описывать психологию как «науку» в кавычках, подразумевая, что только точные науки, такие как физика, заслуживают это имя. Может, это и несправедливо, но так считают многие физики.

Например, как могут психологи столько лет считать садизм чем-то ненормальным, вызванным стараниями некоторых глупых родителей не позволять ребенку рубить мебель топориком, развивая таким образом у ребенка ощущения разочарованности и неуверенности. По моему собственному опыту могу свидетельствовать, что все мальчики – ну, допустим, девяносто девять процентов из них – урожденные садисты. Из большинства эти склонности выколачивают. Поправлюсь: большинству из них это вколачивают в подсознание, или как там в наше время мозгоправы называют ту часть нашего разума. Оно сидит там и ждет случая, чтобы выскочить. Отсюда преступления, войны, преследования и все прочие болезни общества. Возможно, жестокость развилась как полезное свойство еще в каменном веке. Мой друг-антрополог однажды сказал мне, что эта идея устарела лет на пятьдесят, но он тоже мог ошибаться.

Я предполагаю, что мне тоже досталось. По крайней мере, я никогда не хотел чего-либо с такой страстной силой, как убить этих моих маленьких недругов в Нью-Хейвене, применив медленные чудовищные пытки. Даже теперь, сорок пять лет спустя, я все еще помню их, каждого в отдельности, и все еще киплю яростью и ненавистью при одной мысли о них. Я думаю, что не забыл и никогда не забуду ни одной затрещины и ни одного оскорбления в жизни. Я не горжусь этим свойством, но и не стыжусь его. Просто я такой, какой есть.

Конечно, у меня были причины желать смерти маленьким выродкам, поскольку у них не могло быть никаких обид на меня. Я ничего им не сделал, кроме того, что был желанной целью, мишенью для насмешек, грушей для битья. Я никогда не ожидал, что, вгрызаясь в книгу Милликена, найду способ отомстить им сильнее, чем можно пожелать.

Вот вам эти мальчики. Про девочек не знаю. Я был средним из трех братьев; моя мать обладала властным характером, лишенным тех качеств, которые называют женственными; и у меня не было девушки до тридцати лет. Женился я поздно, ненадолго, и детей у меня не было. Мою насущную проблему идеально решил бы способ взорвать мужскую половину человеческой расы, пощадив женскую. Хотя это идет не от желания получить супергарем. У меня хватало забот удовлетворять одну женщину, когда я был женат. Просто женская половина человечества никогда не пыталась изо всех сил превратить мою жизнь в ад, день за днем, много лет подряд, хотя одна-две тоже изваляли меня в грязи. Так что по здравом отстраненном размышлении я бы пожалел, что придется уничтожить женщин вместе с мужчинами.

К тому времени, когда мне исполнилось одиннадцать и я учился в шестом классе, дела пошли еще хуже. Моя мать решила, что, послав меня в военную академию, она «сделает из меня мужчину». Я буду вынужден упражняться и общаться с мальчиками. Строевая подготовка научит меня стоять прямо с расправленными плечами. И я больше не смогу горбиться над энциклопедиями в кабинете отца.

Мой отец обеспокоился этим предложением, думая, что, если отослать меня из дому, участь моя будет еще хуже, поскольку я буду лишен моего единственного убежища. К тому же он думал, что при его зарплате и невеликих прочих доходах нам не по карману частная школа.

Как обычно, верх взяла мать. Сначала я был рад уехать. Что угодно казалось лучше, чем мои мучения. Возможно, другая компания мальчиков будет обращаться со мной лучше. Если даже и нет, то наше время будет настолько плотно занято, что ни у кого не будет возможности обижать меня.

Итак, осенью 1927 года, с некоторыми опасениями, но больше с надеждами, я вошел в Военную академию Роджерс в Уокигасе, штат Нью-Джерси…

* * *

В первый день все выглядело неплохо. Мне понравилась серая униформа с маленькими бронзовыми полосками по краю козырька фуражки.

Однако понадобилось всего две недели, чтобы понять две вещи. Первое: школой управляли кое-как, несмотря на униформу и строевую подготовку. У мальчиков было полно времени, чтобы придумывать проказы. Второе: обладая свойственным мальчикам загадочным чутьем, они тут же определили меня как законную жертву.

На третий день кто-то пришпилил к моей спине бумажку