Как высоко мы поднимемся в темноте - Секвойя Нагамацу

не пошел. Его близкие устранились, и помогала ему моя сестра. Приехав домой, я решила сама за ним ухаживать. Именно этого все от меня и ждали. Но, когда я его увидела, поняла, что просто не вынесу. Кожа у него облезала с лица, как воск. Волосы выпали. Говорить он почти не мог. Я боялась находиться с ним рядом. Мне сказали, он подхватил какой-то особо агрессивный штамм – выпил зараженной воды в командировке. И я свалила все на сестру. Ходила на учебу. Зависала в библиотеке. Все что угодно делала, лишь бы не сидеть с ним в больничной палате.

По щекам Вэл текли слезы, вокруг глаз расползлись голубые пятна от подводки. Она положила голову мне на плечо, а я думал: если бы в юности со мной подружился кто-нибудь вроде Вэл, вся моя жизнь сложилась бы иначе. Потом сходил в ближайший номер и принес коробку бумажных носовых платков.

– Я даже не сразу узнала, что он умер. Сидела в кино по уши в попкорне. Не попрощалась с ним. Даже не попыталась.

– Что смотрела? – спросил я.

Конечно, вопрос был глупый, но так уж у меня повелось – вещи, которые причиняли боль, всегда ассоциировались с какими-то мелочами: кабинет директора школы – с банкой лакрицы, отцовский ремень – с запахом «Олд Спайс».

– «Ночь живых мертвецов». Как раз шел фестиваль классических ужастиков.

– Я бы, наверно, на твоем месте тоже пошел в кино. Если ты еще не поняла, я всегда хреново поступаю с близкими.

Мне хотелось взять ее за руку. Но вместо этого я сунул ей самокрутку.

– Ну так спроси себя, какого хера я жду, – ответила она. – Ден, ты мне нравишься, но мне надоело сидеть на пожарной лестнице и обсуждать одно и то же. Попрощаться можно всего раз.

Вернувшись к себе, я просмотрел пропущенные звонки и прослушал множество голосовых от брата. Голос у него был не злой, просто усталый. Перезвоню ему завтра, сказал я себе, в крайнем случае где-нибудь на неделе. Если не ради себя, то хотя бы ради Вэл. Потом вылез на пожарную лестницу и стал наблюдать, как город пытается себя реанимировать: над заливом плыл дирижабль с рекламой новой школы погребальных наук, вверх и вниз по Пауэлл-стрит бежали вагончики канатной дороги, перевозя немногочисленных храбрых туристов, ниже по улице кто-то играл на саксофоне. Вернувшись в комнату, я помыл посуду, сложил свои вещи в мусорные мешки. Думать о перезагрузке, о том, что можно двинуться вперед, туда, где все будет возможно, было приятно. Потом я подметал под музыку. Воображал, как улажу все конфликты с родней, как мама станет мной гордиться. Как выучу отцовские рецепты (даже знаменитый боул с курицей карри), сделаю ей в комнате ремонт по ее вкусу, а в какой-нибудь день, когда ей станет полегче, свожу в Вегас на одно из немногих еще не закрытых шоу, например на Цирк дю Солей, вроде у них в труппе еще не все перемерли. «Одиссея вируса» – акробатический этюд о нашей воле к жизни. Мысленно я уже слышал, как мама говорит, что любит меня. Но телефон бесцельно провалялся на кухонной стойке несколько часов. Когда я наконец удосужился его взять, на экране высветилось множество пропущенных звонков и сообщений от брата – каждое следующее злее предыдущего. Я хотел было позвонить ему, но решил, что все эти драмы не по мне. Удалил его нотации, в которых сам-то он выглядел святее папы римского, и снова пообещал Вэл, что перезвоню им завтра. В итоге она заявила, что с нее хватит.

– Я не могу так, Деннис. Не знаю, что еще я могу для тебя сделать. Тебе, блин, пора повзрослеть и перестать быть таким эгоистом.

– Знаю, – ответил я. – Я позвоню им сегодня, честно. Прости.

Но прошло несколько дней и еще несколько дней, и Вэл превратилась в призрака, который в коридоре проходил мимо меня, словно мы незнакомы. Нет, она кивала, что-то говорила по работе. Но про семью больше не спрашивала. Я вдруг подумал, что напиваться на пожарной лестнице невероятно жалко. Мир за пределами моей крошечной жизни тянулся к свету – неожиданно прокатилась волна гроз, воздух очистился от дыма лесных пожаров и стал почти пригоден для дыхания. Люди снова высыпали на улицы, стали собираться в барах и ресторанах. Я решил все же позвонить Брайану и попросить позвать к телефону мать. Может быть, услышу ее голос и дам обещание, которое потом не смогу забрать назад. Может быть, поговорю с ней, и мне правда захочется ей помочь. Я так долго воображал себе наш разговор, что стало казаться, будто он уже состоялся.

Он позвонил, когда я вывозил из номера тело. Позвонил несколько раз. Брайан был братом, которого я не заслуживал, человеком, которым мне никогда не стать. Почему он вырос совсем другим? Может, его иначе воспитывали? Или все дело в том, что он играл в футбол? Или в том, что родители все свободное время тратили на меня, чтобы я не вылетел из школы? А ему их опеки не хватило? Помню, он порой плакал из-за того, что мне достается все, а это несправедливо. Палец застыл над кнопкой «отклонить», но в этот раз я все же ответил. С тех пор, как я держал мать за руки, прошло все лето.

– Не знаю даже, чем ты заслужил этот звонок, – сказал брат.

Все остальное звучало для меня как со дна колодца. Когда он закончил говорить, я хотел было повесить трубку и отправиться прямиком в чистилище – под свет красных фонарей какого-нибудь стрип-клуба или бара. Но вместо этого стоял и смотрел на лежавшее на каталке тело – труп мужчины по имени Бобби, которого накануне вечером навещали три его внука. Я принес им в номер куриные котлеты и слышал, как они пели, смеялись, праздновали жизнь. Дети, устроившись возле дедушки, читали сказки на ночь. Я отодвинул телефон подальше от уха, Брайан то принимался в подробностях рассказывать, как умирала наша мама, то срывался и начинал орать на меня. Наконец, повисла пауза. А после он спросил, хочу ли я что-то сказать.

– Нечего разговаривать со мной, будто ты здесь главный, – ответил я. – Да, я ублюдок. Но пожалуйста, позволь мне организовать все для мамы. Просто предоставь это мне.

Мне представилось, как мама стоит в дверях моей подростковой комнаты, а я перед ней извиняюсь. Я все еще держал телефон на расстоянии от уха, думал, брат взбесится и повесит трубку. Но он не дал отбой