Четыре единицы - Елизавета Гребешкова

закончен за один семестр, в аэропорт его не пришли провожать родители, он не собирался им сообщать о времени отлета.

Менсу заболел внезапно. Сначала просто головная боль и небольшая температура. Мама по телефону жаловалась, что антибиотики почему-то не помогают уже три недели. Джун отмахнулся и предложил сменить врача, в конце концов, ему нет дела до какой-то банальной ангины, когда в руках он держал почти доведенный до ума эликсир вечной жизни. Он с раздражением бросил трубку, поражаясь, как может мама тратить время на разговоры о миндалинах любимого сыночка, когда он пытался в очередной раз объяснить ей, чем же он занимается в лучшей в мире лаборатории.

Звонок раздался поздно ночью. Он чертыхнулся и рявкнул в трубку:

– Да, отец, что там?

– Менсу в коме. Джун, мы не знаем, что делать.

– Отец, а что говорят врачи?

– Они тоже не знают, что делать, – и тихонько заплакал на том конце связи.

Джун был в ярости: огромная больница в центре мегаполиса просто разводила руками, и он должен был тащиться на другой конце земли, оставлять работу, лабораторию, свою жизнь, чтобы прочитать им курс лекций по инфекционным болезням?

«Это точно сепсис! Ну неужели нельзя подобрать антибиотик и найти источник?! Почему надо мчаться сломя голову? Вот он придет в себя и я точно ему голову оторву», – он даже не смог поспать в самолете, дикие мысли сжигали его изнутри, он был целиком уверен, что решит проблему за полчаса, хоть и не был практикующим врачом. Но врачом он был, поэтому сразу из аэропорта прибыл в клинику, отодвигая рыдающую мать и потерянного отца в сторону, прошагал в кабинет заведующего отделением.

– День добрый, мне сказали, что вы – брат пациента Менсу…

– День совершенно не добрый, да, я – брат пациента, которого вы все так отчаянно пытаетесь спровадить на тот свет, – Джун не поклонился, как положено в корейском обществе, не протянул руку, как положено в европейском, говорил в неподобающем стилю вежливости тоне и шипел вместо слов. Заведующий вздернул брови, открыл рот от изумления, но ничего не сказал, а просто сел напротив устроившегося в кресле наглого, по меркам любого общества, молодого мужчины.

– Менджун, я верно понимаю?

– Вы верно понимаете, – мрак в его голубых глазах сгущался настолько физически, что у него кружилась голова. Как они смеют? Как они могли допустить такие неудобства в его огражденной от семьи жизни? Дважды в год, на Чусок и Лунный Новый год, он как по указке здесь, в отчем доме, общается с родителями, слушает брата, ест стряпню отца, живет максимально корейской жизнью, но очень быстро возвращается в свой мир. Три дня – это максимум в полгода, что он готов быть здесь, рядом с ними. И вот почему-то из-за этого дядьки с печальными глазами он вынужден увеличить время нахождения в этой стране, среди этой семьи. Какой университет он закончил? Коре? Да нет, вряд ли.

– Я бы хотел рассказать вам о состоянии вашего брата, – подчёркнуто вежливому тону Джун усмехнулся, его уже внутренне не беспокоили такие мелочи, он будет общаться так, как заслуживают люди своим поведением, а не количеством прожитых на этой земле лет.

– Ну уж расскажите, буду благодарен. А заодно не упустите тот момент, почему он в коме, сепсисе, или что там предсмертное вы с ним сделали.

Часы над головой заведующего мерно тикали, и этот щелкающий звук раздражал Джуна. Он напоминал звук таймера на духовке матери – невиданная роскошь по меркам этой страны. «Я буду печь самые вкусные торты для моих мальчиков!» – ее счастливые глаза и навернувшиеся слезы. Он слегка хмыкает в ответ, пытаясь скрыть раздражение от этой сцены. Она пытается обнять его, он отводит голову в сторону. Тик-тик-тик. «Джуни! Ты только посмотри на этот бисквит! Спасибо тебе, мой дорогой, за подарок».

– У вашего брата нет почки.

Джун тряхнул головой:

– Простите? Вы что-то сказали?

– У вашего брата нет почки, – руки немолодого мужчины в дорогих ботинках сложены на столе, глаза пристально и жестко смотрят на него, словно он что-то знает, а он, Джун, нет. Это знание, это преимущество не приносит ему радости, оно словно тяготит его.

– Почки? – он просто повторяет последние слова, так нужно делать по теории активного слушанья, чтобы у собеседника создалось впечатление, что он услышан, что его поняли. Но это только нужное впечатление, слышать и понимать – пока недоступные две вещи. Тик-тик-тик…

– Я подозревал, что вы не знали. Родители, я так понимаю, тоже были не в курсе.

– Не в курсе чего? – он потянул за душащий его воротник и с неприятным чувством отметил, что две пуговицы расстёгнуты, а чувство удушья нарастало.

– Господин, у вашего брата нет одной почки, вторая изначально работала не очень хорошо, а сейчас… после стольких месяцев терапии, она просто сдалась, именно поэтому инфекция…

– Вы что, карточку перепутали? Какая одна почка? О ком вообще идет речь? – Джун схватился за ручки своего кресла и сжимал их до побелевших костяшек. Кресло хрустело под его пальцами, а господин напротив был спокоен и решителен:

– У вашего брата нет одной почки.

Джун резко повеселел. Он просто идиот! Такой же идиот, как и многие другие в креслах руководителей отделений побольше и поменьше по всему миру. Не знает ни анамнеза пациента, ни его истории, но вынужден разговаривать с особо буйными родственниками. Все же ясно, как белый день. Это ошибка, явно ошибка историй. И хоть ему и надо задержаться здесь дольше положенного, его это даже развеселило. Сейчас все выяснится, этот мужик в белом халате, которого язык не повернется назвать врачом, посмотрит на фамилию пациента на карточке, будет бледнеть и краснеть, извиняться. Потом Джун тыкнет его носом в очевидные просчеты в ведении брата, опять заикания и благодарности, просьбы не подавать в суд, быстрое излечение этого мелкого засранца. Джун уже видел себя в кресле самолета. Он возьмет бизнес-класс, ибо этот фейерверк идиотизма истощил его до крайности. Он будет спать всю обратную дорогу и не приедет на Чусок в этом году. С него хватит общения с любимой семьей. Мама должна понять и безоговорочно принять его дезертирство.

– И куда же она делась? – Джун откинулся на спинку, положил ногу на ногу и жутко захотел затянуться сигаретой, даже руки сложил в привычном жесте.

Заведующий молча встал, предложил ему сигарету из своего портсигара, щелкнул зажигалкой и устроился в кресле рядом с Джуном. Он медленно и смачно затянулся, выпустил облачко белого дыма в потолок с явным удовольствием человека, мечтавшего