Последнее фото - Ковальски Дмитрий

— Оставьте меня, — сказал он тише, — прошу…

Мастер упал на колени и зарыдал.

— Отпустите меня… — взмолился он, сложив перед собой руки, — я устал. Я устал видеть их глаза…

Он так и остался сидеть на полу. Его голова склонилась, а руки опустились. Он продолжил бубнить в надежде на то, что его услышат.

Наконец, когда опиум начал отступать, Мастер поднялся и, пошатываясь, сделал пару шагов. Правой рукой он коснулся груди, в том месте, где, по его мнению, было сердце, и немного помассировал.

— Продолжайте молчать… Все равно рано или поздно я буду свободен от вас.

В такие моменты Мастер знал, что смерть, как никогда, близка к нему, но был бессилен. Иногда, окутанный опиумным туманом, он грезил о легком и быстром конце. Его изъеденная бесконечной тревогой душа просилась на волю. Она пыталась пробить грудную клетку и выпорхнуть на волю. О том же мечтал и Мастер.

Сердце успокоилось, дыхание выровнялось. Смутные очертания комнаты восстановили форму. Мастер снял рубашку и бросил ее на пол.

Николас дважды попытался приоткрыть дверцу шкафа, но каждый раз останавливался. В итоге оставалось только догадываться, что происходит в комнате. Больше всего настораживала тишина, изредка нарушаемая тяжелым дыханием и глухими ударами каблуков. Скрипнула кровать — Николас выдохнул. Теперь осталось дождаться, пока Мастер заснет.

В дверь постучали. Николас вздрогнул. Ему показалось, что постучали в дверцу шкафа.

— Я не одет, — выкрикнул Мастер, но стучались больше для приличия, чем для разрешения.

В комнату вошла Людмила Матвеевна, принеся с собой ледяную строгость.

— Завтра мы вновь открываем двери, и уже есть посетители. — Она глянула в записную книжку и приложила к листу указательный палец. — Болкунова Ольга Прокопьевна.

— Не хочу…

Не обращая внимания на его слова, Людмила Матвеевна продолжала.

— Недавно схоронила отца, в юности была обручена с гусаром, погибшим на дуэли, — сказав, она взглянула на Мастера.

Тому хватило мгновения, чтобы почувствовать ее пронзительный взгляд.

— В любом случае говорите о покойном мужчине и не ошибетесь.

— Я не буду… — промямлил Мастер.

Людмила Матвеевна с презрением посмотрела на него.

— Завтра в полдень, а до тех пор… — Она взяла двумя пальцами брошенную рубашку. — Приведите себя в порядок!

Пару секунд она думала над тем, повесить рубашку в шкаф или нет. Даже сделала шаг в сторону. Но, решив, что она не горничная, бросила ее на кровать.

— И наведите порядок… Сейчас же! — Последняя фраза прозвучала громче. Было ясно, что терпеть подобное поведение Людмила Матвеевна не собирается.

Тяжело вздохнув, Мастер встал и взял рубашку.

— Пусть так, сейчас я выполню ваши требования. Но завтра обязательно откажу!

Все это время Николас, несмотря на то что был в шкафу и ничего не видел, стоял с закрытыми глазами. Он отчетливо слышал их разговор и даже представлял их движение по комнате. Правда, он не знал о рубашке, а потому удивился, когда дверца, слегка скрипнув, открылась.

Мастер смотрел на него пустыми глазами. Николас смотрел в ответ. Никто другой его увидеть не мог, дверца загораживала его от комнаты.

С безразличным лицом Мастер бросил на Николаса рубашку, пропахшую потом, и закрыл шкаф.

Николас не мог поверить собственному везению. Возможно, опиумная пелена на глазах Мастера скрыла от него писателя. Несмотря на это, сердце бешено стучало в ушах, так что Николас не слышал, как вышла Людмила Матвеевна.

Дверца снова открылась. Только на этот раз Мастер смотрел прямо на писателя. Однако лицо выглядело иначе. Оно утратило былую надменность. В этот раз перед ним стоял уставший от жизни человек. Он легко узнал его, потому что периодически видел его в отражении. Мастер приложил палец к губам, после чего спокойно спросил шепотом.

— Что вы делаете в моем шкафу?

— Прячусь, — также тихо и спокойно ответил Николас, хотя внутри чувствовал себя иначе.

— Выходите, — сказал Мастер. Фраза прозвучала чем-то средним между просьбой и приказом.

Писатель покорно вылез из шкафа.

— Боюсь, вы в большой неприятности, — сказал Мастер.

— Что происходит? — спросил Николас.

Говорили они, не повышая голоса, так, чтобы слова гасли между ними и не долетали до посторонних.

— Не сейчас. Я дам вам уйти, только забудьте все, что вы слышали и видели. Для вашего же блага.

Мастер подошел к двери и приложил ухо. Тишина.

— Раз вам удалось проникнуть в мою комнату незаметно, значит, сможете также незаметно ускользнуть. Но если вы попадетесь… — Он открыл дверь. — Вините только себя.

— Мне нужен снимок, — сказал Николас, надеясь на то, что удача все еще с ним.

— Исключено! С этим покончено!

— Вы не так поняли…

— Это вы не так поняли, — перебил Мастер. — Я даю вам шанс, а вы теряете драгоценное время.

— Почему вы мне помогаете?

— Потому что завтра я сбегу из этого проклятого места, я больше не намерен играть роль загадочного Мастера.

Новость ошарашила писателя. Но в то же время подарила ему новую версию, которая упорядочила догадки в голове.

— Но я не могу уйти с пустыми руками, мне нужна фотография.

Мастер задумался.

— Ранним утром, до восхода солнца, ждите меня у черного входа, я отдам вам снимок. После чего вы меня больше не увидите.

Все складывалось удачно.

— Спасибо. — Николас протянул руку, Мастер пожал ее.

— Бегите.

И писатель побежал. Сегодня ему невероятно везло. Он легко покинул фотоателье тем же путем, каким пришел.

Из письма Петра Алексеевича

Всем сердцем надеюсь, что не придется отправлять это письмо и я не задержусь ни на один лишний день. Потому как чем дольше я нахожусь в Петербурге, тем хуже обстоят дела. Но я не в силах отказать себе в написании письма. Во время написания мои мысли приходят в порядок. И я могу видеть картину со стороны, да и когда-нибудь я, может, составлю из писем собственные мемуары. Не шутка ли? Хотя почему бы и нет?

День начался странно. Побег писателя удивил меня куда больше, чем Лаврентия Павловича. Тот даже не сразу сообразил, что узник бежал. Сначала он решил, что Николаса уже забрали на допрос, потому просто пожал плечами и извинился передо мной. Но так даже лучше. Ведь благодаря этому я оказался вне всяких подозрений, и меня, признаюсь, это успокоило.

Он вернул мне книжки, с которыми был Николас в день, когда его арестовали, и даже не спросил меня зачем. Но я все равно сказал ему, что их следует вернуть в библиотеку. В ответ околоточный лишь кивнул.

Скажу Вам, дорогая Елизавета Марковна, я тревожусь о состоянии Лаврентия Павловича. Человек он хороший, да и долг выполняет свой ответственно. Но сегодня он явно был не в себе. Что, конечно же, играет нам на руку. И надеюсь, позволит довести до конца все задумки писателя.

Кстати, о них. Мне пришлось знатно побегать по городу, и скажу, не скрывая гордости за себя, я лишь однажды воспользовался каретой. Погода, пусть небо и затягивали тучи, мне в этом благоволила. И, несмотря на то что моим ногам непривычно и тяжело, особенно по утрам, я давно не чувствовал себя таким живым.

После визита к Лаврентию Павловичу я посетил телеграфную станцию, где связался с издательством. Моего краткого объяснения оказалось достаточно, так что, когда я перешел к просьбе, они не задавали никаких вопросов. Их устроило то, что писатель приступил к книге и ему срочно нужна информация об отставном штабс-ротмистре двенадцатого драгунского полка некоем Михаиле Юрьевиче. Мой запрос они приняли, но обещать мне ничего не стали.

Следующими в моем списке были Савелий и Настенька. Я хотел как можно скорее навестить их, потому что в прошлый вечер мы расстались на грустной ноте. К этим двоим я пропитался искренней симпатией и по-отцовски посоветовал бы девушке выбросить из головы проблемного писателя и обратить внимание на врача.

К сожалению, настроение в их квартире ни капли не улучшилось. Как рассказал мне Савелий, Настя не спала всю ночь. А из-за стенки ее спальни доносился плач. Я передал записку и, воспользовавшись тем, что остался с девушкой наедине, побеспокоился о ее здоровье. Как оказалась, ночью она лила слезы не о себе и том вопиющем случае, а о писателе и его беспричинном аресте.