Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

Нико обдумал идею.

– Можно послушать, мурлычет ли кот.

Франс на мгновение перестал жевать и указал вилкой на Нико.

– Вот поэтому ты мафиози, а не физик или философ. – Проглотив, он продолжил: – А теперь слушай мою идею насчет Бога. Я думаю, что мы, люди, как та кошка. А Бог – как мужчина, стоящий у ящика. И если кот верит в человека, значит, есть человек. A если кот – атеист, человека нет.

– Необязательно человек, может быть женщина, – услужливо предположил Нико.

Франс поперхнулся пастой и закашлялся.

– Может быть, Нико, может быть. Но я думаю о другом. Я думаю, что раз ты веришь в Бога, Он будет ждать тебя, когда ты вылезешь из ящика.

Нико открыл рот, снова закрыл его и, кажется, собрался расплакаться.

– Не беспокойся об этом, Нико. Ты – хороший мальчик, a я уверен в том, что Бог всегда есть для хороших мальчиков.

Поднявшись на ноги, Франс поковылял на кухню за чем-нибудь сладким.

– Вот почему мне нужно, чтобы ты молился о чем-нибудь, – проговорил он, двигая ящики. – Потому что Бог есть для тебя, однако Его может не оказаться рядом с теми людьми, которые не уверены в том, что Он есть.

Он вернулся с внушительным ломтем торта «Черный лес»[48].

– Помолись, Нико, о чуде… хорошо?

– Хорошо, – с полной искренностью согласился Нико.

– Хорошо. А теперь вот какая у меня проблема. Ты знаешь, почему я такой толстый… а, Нико?

– Ты все время ешь.

– Нико, я – африканец, – полным усталости тоном сказал Франс. – Еда – наше национальное развлечение. Но я же всегда много ел, помнишь? И еще два года назад я был совсем не таким! Иногда, когда ты находишься в космосе, твою ДНК – то есть инструкцию, согласно которой работает твое тело, понял?.. Так вот, твою ДНК повреждают атомы космической пыли. Это и случилось со мной, Нико… случайная пылинка, ничтожный кусочек какого-то дерьма на своем пути к краю Вселенной врезалась в важную область моей биологической машины и выпустила весь этот ад на свободу…

Вдруг все, что он ел и пил снова, и снова, и снова, пошло в оборот, каждый до последнего эрг энергии, оторванный от каждой молекулы водорода, кислорода и азота, отправлялся на хранение в параноидально скупые, бережливые жировые клетки, в расчете на голод мифологического масштаба, чтобы героически спасти от смерти плоть, которую они медленно и необратимо удушали.

– Я сопротивлялся, Нико! Сопротивлялся в самом начале. Качал мышцы, как маньяк. Голодал. Тратил все проведенное на Земле время на хождения от одного врача к другому, принимал все препараты, которые мне прописывали и продавали, – говорил Франс. – Рассчитывая на исцеление или хотя бы на надежду… И становился все толще и толще, все более чуждым для себя самого, до потери самообладания опасаясь инфаркта и цирроза печени.

Он усматривал в этом своего рода поэтическую справедливость, а к подобным вопросам Франс Вандерхельст подходил с философской точки зрения. Годами он извлекал свою выгоду из патетической веры других людей в чудесное исцеление.

Карло занимался этой аферой почти десять лет – пока его не поймали страховые компании. Он охотился, как волк в стаде овец, выбирая только самых богатых и больных, самых отчаявшихся и внушаемых, уверяя своих полных надежды и полуживых пассажиров в том, что если они будут летать с большой скоростью, то время для них замедлится, а когда они вернутся, земная медицина сумеет найти средство против их болезни, и, вернувшись домой, они исцелятся. С убедительной симпатией к жалкому положению больных Карло объяснял им, что прямо сейчас ничего не надо платить, нужно только вписать фирму «Ангелы Милосердия Лимитед» в списки наследников их страховых полисов.

Конечно, это было чистой аферой. Франс сажал несчастных на корабль и несколько недель возил их на четверти тяги, вдали от неусыпного взора комитетов медицинской этики и надзора полиции. Объекты аферы разницы не замечали. В большинстве своем они умирали без посторонней помощи; пьяные, лишенные лицензий врачи Карло обеспечивали остальное.

Но теперь Карло делал ставку на нечто реальное, а Франс Вандерхельст летел к Ракхату, ускоряя звездолет до все большего процента скорости света. И все это время сам Франс оставался несчастным немым хреном, надеющимся на то, что за сорок лет его предполагаемого отсутствия на Земле некто вычислит, как снова сделать его тело нормальным. Ибо под слоем покрывшего его тело жира, за поросячьими глазками, блестевшими над пухлыми и рыхлыми щеками, прятался Франс Вандерхельст, тридцатишестилетний мужчина, человек в самом расцвете сил. И Франс очень хотел жить.

– Так что вот тебе чудо, о котором тебе стоит помолиться, а, Нико? – проговорил Франс, опуская вилку на стол. – Помолись о том, чтобы мы вернулись на Землю живыми, и о том, чтобы по возвращении нашелся такой человек, который сумеет починить меня, так чтобы я снова мог есть и оставаться нормальным. Ты меня понял, Нико?

Тот кивнул.

– Надо помолиться о том, чтобы мы вернулись домой живыми и ты стал бы нормальным.

– Хорошо, Нико. Это хорошо. Благодарю тебя, – проговорил Франс, а Нико вновь погрузился в творчество Верди, возобновив арию герцога Мантуанского ровно с того места, на котором ее оставил несколько минут назад.

Франс посидел за столом еще какое-то время, размышляя о пари Паскаля[49]. И в этот миг понял, что действительно нуждается в молитве Нико. В конце концов, думал он, агностик может быть твердо уверен лишь в том, что ничего не знает.

Глава 21

Долина Н’Жарр, Северный Ракхат

2078–2085 годы по земному летоисчислению

В последние дни своей жизни Дэниэл Железный Конь мог только следить за тройными тенями на каменных стенах своего дома в долине Н’Жарр и вспоминать прошлое. Он сохранил рассудок до самого конца, однако память постоянно возвращала его к жутким месяцам, проведенным на борту «Джордано». Ему казалось, что он существовал тогда в коконе адского молчания, мучительно мечтая лишь о конце своего наказания, в то время как годы на Ракхате шли своим чередом.

Покаяние его началось в тот самый миг, когда он согласился на похищение, и епитимья его была той же самой, которую он сам наложил на Винченцо Джулиани, – жить с тем, что сам сотворил. Его собственный приговор оказался легче. Дэниэл Железный Конь мог в некоторой степени надеяться на то, что проживет достаточно долго