Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

Помолчав, он посмотрел на Сандоса:

– А ты знал, что голос Хлавина Китхери был слышен почти целый год после твоего отлета с Ракхата, но потом его никто не слышал?

– Надеюсь, он умер, – любезным тоном предположил Сандос, – от чего-нибудь особо мучительного и неприятного. И чем ты занимался после того, как терроризм перестал тебе казаться перспективной областью дальнейшей карьеры?

– На самом деле я много охотился. На том крохотном уголке Земли, откуда я родом, охота до сих пор процветает. Все это время я проводил под открытым небом, посреди того, что осталось в Европе от природы. Охотник – хороший охотник – часто отождествляет себя со своей жертвой. Из одного следует другое. В университете я изучал экологию.

– И как все это привело тебя к священному сану? Быть может, ты возлюбил прекрасное и необыкновенно сложное творение Господне? – Легкий и негромкий голос казался в полумраке забавно невыразительным и бесцветным, вся музыка как будто бы покинула его, пустое лицо было освещено лишь тусклыми желтыми и зелеными огоньками приборов ходовой рубки.

– Нет, – возразил Жосеба. – В наши дни усмотреть сложную гармонию творения, во всяком случае на Земле, невозможно. Положение стало много хуже, чем когда вы улетали с Земли, мой друг. Экология сделалась наукой о деградации. Теперь мы не столько изучаем, сколько восстанавливаем, точнее, пытаемся восстановить экологические системы, лишившиеся равновесия и разрушенные. И за каждый шаг вперед приходится делать два назад под натиском растущего населения. В наши дни экология – безрадостная дисциплина.

Баск в темноте прошел по комнате и уселся поближе к Сандосу, кресло из литого полимера крякнуло под его внушительным весом.

– Если ты видишь систему, находящуюся в состоянии возмущения, найти единственную причину его – великая радость, в таком случае лекарство будет простым. Студентом я часто разглядывал ночные снимки планеты, и соединенные концентрации ночных огней казались мне культурами стрептококков, расползающихся по поверхности чашек Петри. Я убедился в том, что Homo sapiens стал заразой, отравившей свою хозяйку, Гайю. Земле станет лучше без нас, думал я. Мне было всего девятнадцать лет, но за всю мою короткую жизнь население Земли выросло с семи миллиардов до четырнадцати. И я возненавидел вид, который называет себя разумным. Я хотел излечить Гайю от болезни, которой стало для нее человечество. Я начал серьезно думать о том, каким образом можно истребить по возможности больше людей и при этом не попасться. Я верил в себя, считал себя бескорыстным героем – одиноким борцом за всепланетное благо. Я поменял в колледже основные предметы. Очень интересной, в частности, показалась мне вирусология.

Сандос внимательно смотрел на него. Хороший знак, решил Жосеба. Даже находясь под действием наркотика, он способен на моральные оценки определенного уровня.

– Как я уже говорил, – сухо отметил Жосеба, – терроризм не потерял для меня своей привлекательности. В то время я жил с девушкой… я порвал с ней. Она хотела детей, а я их ненавидел. И называл их переносчиками заразы. Я воспринимал тогда людей в манере Нико и думал: и как ты избежал абортария? Ты – еще один бесполезный червь, пожирающий ресурсы планеты, способный только жрать и производить себе подобных.

Где-то в недрах корабля включился компрессор, и его жужжание присоединилось к плеску воды в аэраторах и неумолкающему шелесту снабженных фильтрами вентиляторов. Сандос не шевельнулся.

– И когда мы расставались, девушка моя на прощание сказала мне такие слова: «Гнусно желать людям смерти потому лишь, что они появились на свет в такое время, когда нас на Земле и так слишком много». – Он замолчал ненадолго, пытаясь вспомнить ее лицо, пытаясь представить, какова она теперь – в свои почти пятьдесят лет с учетом релятивистских эффектов. – Она открыла мои глаза, хотя мы больше уже никогда не разговаривали. На это ушло какое-то время, но в итоге я начал искать причину, которая позволит мне поверить, что люди куда значительнее бактерий. Среди моих преподавателей был один иезуит.

– И теперь вы летите в мир разумных созданий, не позволивших себе разрушить среду своего обитания, чтобы увидеть, чего это стоит им?

– Скорее в качестве наказания за мои собственные грехи. – Жосеба встал и шагнул к ходовой рубке, откуда в обсервационном окне открывался вид на жесткие звезды и неизмеримую тьму. – Иногда я вспоминаю о той девушке, на которой так и не женился.

Он посмотрел на Сандоса, однако никакой заметной реакции на лице того не было видно.

– Где-то я читал интересное предложение. Теми странами, которые наиболее активно загрязняют окружающую среду и обладают самыми разрушительными арсеналами, должны управлять молодые женщины с малыми детьми. Взгляд таких матерей более, чем кого-то еще, обращен в будущее, и одновременно они каждый день сталкиваются с грубой реальностью, что дает им особенный взгляд на жизнь.

Жосеба распрямился, потянулся и зевнул, после чего исчез за переборкой в коридоре, ведущем к его каюте, пожелав на ходу своему собеседнику спокойной ночи. Эмилио Сандос еще долго сидел в кают-компании в полном одиночестве, после чего также отправился спать.

– Я не спорю, я просто недоумеваю, – сказал Джон Кандотти отцу-генералу за несколько месяцев до отлета миссии. – То есть все остальные, каждый нечто вроде ученого. Моя сильная сторона скорее заключается в венчаниях и крещениях. Отпеваниях. Школьных постановок, надеюсь, не будет? И вывозить детей на отдых не придется, так ведь?

Ехидная интонация в его голосе так и приглашала отца-генерала взорваться и вскочить с места, однако Винченцо Джулиани просто смотрел на него, и молчание всех прочих заставляло Джона говорить все быстрей и быстрее.

– Или потребуется вести церковный бюллетень? Улаживать отношения между регентом хора и приходским священником? Насколько я понимаю, ничего подобного в полете не будет, так? Кроме разве что похорон… – Джон откашлялся. – Я же не то чтобы не хочу лететь, просто знаю парней, которые охотно расстались бы со своей родной печенью для того, чтобы получить место на звездолете, и не понимаю, почему вы посылаете меня.

Взгляд отца-генерала расстался с лицом Джона и обратился к оливам и каменистым холмам, окружавшим приют иезуитов. По прошествии какого-то времени он как будто бы забыл про Кандотти и сошел с места. Однако помедлил и снова повернулся к младшему иезуиту.

– Там потребуется человек, который умеет прощать, – только и сказал он.

Поэтому теперь Джон предполагал, что по долгу службы должен простить Дэнни Железного Коня. У себя в Чикаго Джон Кандотти числился необыкновенно приятным исповедником, священником, который не станет добиваться, чтобы кающийся обязательно почувствовал себя трехлеткой, напустившим в штаны.

– Все