Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

ней можно вести дела. Роль козла отпущения, Сандос, я беру на себя, а вы летите домой и пытаетесь найти милую Джину и ее Селестину.

Молчание нарушил Дэнни.

– Вы закончили здесь все дела, шеф, – проговорил он ровным тоном. – Это решено.

– Но дело не только в этом, – добавил разволновавшийся Джон. – Рукуей попросился лететь на Землю вместе с тобой…

– Я попытался отговорить его от этой идеи, – сказал Жосеба. – Им сейчас нужны все брачные пары, однако, оказывается, его еще в детстве охолостили, так что…

Сбитый с толка Сандос нахмурился:

– Но зачем ему это…

– Почему нет? – Шон пожал плечами, не удивляясь новому примеру капризного своеволия. – Он говорит, что должен увидеть Землю собственным глазами.

Это было уж слишком.

– No puedo pensar, – пробормотал Эмилио. И, широко открыв глаза, затряс головой. – Как хотите, а мне нужно поспать.

Дожидаясь Сандоса в хижине иноземцев, Рукуей Китхери расхаживал и расхаживал по клетушке, тщетно борясь с воображением, обремененный возможностью, словно беременная женщина, не знающая, кого родит.

– Улетай вместе с ними, – сказал ему Исаак. И Рукуей услышал в этих словах отголосок собственного желания.

Он боялся, что Сандос откажет ему. Все иноземцы возражали против его намерения, a Сандос более, чем кто-либо, имел причины ненавидеть жана’ата. Но теперь все изменилось, и Рукуей день за днем повторял просьбу, с которой он обратится к почти незнакомому ему человеку, которого уже и не надеялся понять.

Он скажет иноземцу: «Я обнаружил, что поэзия требует некоторой внутренней пустоты, как колокольчик не может зазвенеть без внутренней полости. Пустота ранних лет жизни моего отца создала резонанс его песням. Я ощутил в своем сердце его неугомонность и скрытое честолюбие. А в теле – буйное изобилие, почти сексуальный восторг творения».

Он скажет иноземцу: «Я научился тому, что душевная пустота может сделаться местом, где поселится Истина – даже если ей не будут рады, даже если Истина будет оболгана, если в ней будут сомневаться, если ее не будут понимать и станут открыто сопротивляться».

Он скажет иноземцу: «В пустоте моего сердца открылось место для чужой боли, но не только; я верю в то, что в нем найдется место для чего-то большего – для какой-то большей Истины, которую наследуем все мы, и хочу, чтобы она оросила меня!»

Тут он услышал шаги, увидел Сандоса, огибающего угол хижины, за ним остальных иноземцев, беседовавших о чем-то своем. Преградив иноземцу вход в хижину, Рукуей очертил дугу на перемешанной с галькой земле.

– Послушай меня, Сандос, – начал он, откинув назад голову жестом, предполагавшим вызов. – Я хочу вернуться вместе с тобой на С’емлю. Я хочу научиться вашей поэзии и, быть может, научить вас нашей…

Он умолк, заметив, что краски оставили лицо Сандоса.

– Дон Эмилио нуждается в отдыхе, – твердым тоном проговорил Нико. – Ты сможешь поговорить с ним завтра.

– Я в полном порядке, – произнес Сандос, хотя никто и не спрашивал о состоянии его здоровья. – В полном порядке, – подтвердил он еще раз. Тут колени его подогнулись.

– Это правильно? – осведомилась Кажпин, проходившая мимо с миской веточек в тот самый момент, когда Сандос рухнул на землю. Иноземцы только тупо смотрели на него, и потому она села поесть. Спустя какое-то время она сказала: – Мы обычно сначала ложимся, а потом засыпаем.

Что заставило всех очнуться – кроме Сандоса.

За обмороком без перерыва последовал сон, превратившийся почти в кому, став платой за проведенные в дороге недели, за месяцы предельного напряжения сил, за годы мучений и боли. Он проспал весь тот день и даже часть вечера и проснулся в освещенной одними звездами тьме.

И сразу подумал: «Как странно, музыка никогда еще не снилась мне». Но потом, прислушавшись, понял, что слышит эти звуки не во сне, а наяву, и притом они не имеют никакого подобия в его памяти ни на Ракхате, ни на Земле.

Сандос бесшумно поднялся и, переступая и обходя фигуры спящих, Нико и священников, выбрался под открытое небо, в тихий и спокойный ночной воздух, а потом направился на сверхъестественный звук между каменных стенок домов, освещенных лишь мерцанием звезд Млечного Пути и светом лун. Следуя своей путеводной нити, он вышел на край деревни, к потрепанному шатру. Внутри находился Исаак, согнувшийся практически пополам над древним компьютерным планшетом, поглощенный своей работой, преображенный бессловесной гармонией, столь же невесомой и математически точной, словно снежинки, но обладающей удивительной силой, сразу сокрушающей своей мощью и возвышенной. Это было, подумал Эмилио Сандос, как «при общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии восклицали от радости»[73], – и когда музыка смолкла, он уже не хотел ничего иного, как услышать ее снова…

– Не мешай. Таково правило, – отрывисто произнес Исаак, и голос его посреди этой ночи казался столь же громким, пресным и некрасивым, сколь целомудренно мелодичной и полной тонких нюансов была только что прозвучавшая музыка. – Руна доводят меня до безумия.

– Да, – согласился Эмилио, когда Исаак смолк. – Они и меня подчас сводят с ума.

Исаак не обратил внимания на его слова.

– Каждый аутист – это своего рода эксперимент, – объявил он своим бесцветным и блеющим голосом. – Никого подобного мне нигде не существует.

Занявшись созерцанием очередной комбинации из своих пальцев, он коротко посмотрел на Сандоса. Не зная, что сказать, Эмилио произнес:

– Наверное, ты одинок, Исаак?

– Нет. Я таков, какой есть. – Ответ прозвучал уверенно, пусть и бесстрастно. – Я могу почувствовать себя одиноким не более, чем могу вырастить себе хвост. – Исаак забарабанил пальцами по гладкой коже над бородой. –  Я знаю, почему люди прилетели сюда, – проговорил он. – Вы прилетели потому, что искали музыку.

Стук замедлился, а потом вовсе прекратился.

– Да, это так, – подтвердил Эмилио, подчиняясь заданному Исааком ритму: словесный импульс продолжительностью в три секунды, а потом пауза в тридцать секунд перед следующим. Более длинная пауза означала: «твоя очередь говорить».

– Мы прилетели сюда из-за песен Хлавина Китхери.

– Не из-за них. – Постукивание возобновилось. – Я умею запоминать всю последовательность ДНК в виде музыки. Ты понимаешь это?

«Нет», – подумал Эмилио, ощущая собственную тупость.

– Значит, ты альтернативно одарен таким умением, – предположил он, пытаясь понять собеседника.

Подняв руку, Исаак начал расправлять прядь волос, снова и снова закручивая эту путаную «веревку» пальцами.

– Я думаю музыкой, – проговорил он наконец.

– Значит, эта музыка была одним из твоих произведений? Это… – Эмилио помедлил. – Это славная музыка, Исаак.

– Я не сочинял ее. Я нашел ее. – Исаак повернулся и с видимым усилием заставил себя целую секунду смотреть в глаза Эмилио, прежде чем разорвать контакт.

– Аденин, цитозин, гуанин, тимин: четыре основания. – Пауза. –