Медвежье молоко - Елена Александровна Ершова

она, и, только закрыв за собой дверь, выругалась: – Старая кошёлка! Чтоб тебе любопытные глаза вороны выклевали!

Потянула носом – никого. Из ванной шёл мерзкий болотный смрад, да болотом Мару не удивить, сама в нём измаралась, насквозь вонью пропиталась. Ещё пахло травами и птичьим пером. И волком.

Мара остановилась посреди коридора, тяжело дыша и вслушиваясь в тишину.

Она не ждала встретить здесь волчий запах, подобралась, всматриваясь в густые тени, скрадывающие двери в кухню и спальню. Пальцы судорожно сгибались и разгибались, готовясь выпустить когти. Но никто не вышел, никто не собирался нападать.

Переступая с носка на пятку, Мара прокралась в комнату. Глаза, привычные к полумраку, не нуждались в электрическом освещении, а потому выхватывали скудную обстановку, ковёр на стене, скомканное на кровати покрывало, забытый свитер.

Мара сгребла его и, прижав к лицу, долго вдыхала такой родной и такой ненавистный Оксанин запах. Она была тут совершенно точно! Была и привезла с собой Альбину. Вот как отомстила матери, змея! За всю любовь, заботу, опеку от лесных тварей, самой страшной из которых был её собственный отец.

Зарычав, Мара отбросила свитер и пошлёпала на кухню, где человеческие запахи забивал густой травяной дух. В шкафчиках выстроились ряды жестяных и стеклянных банок: в них Мара безошибочно определила травяной сбор, толченый папоротник, сушёные рябиновые ягоды, жжённые птичьи перья и сон-траву – банка с ней оказалась заполненной всего на треть.

Её заваривали совсем недавно: чашки ещё хранили не до конца отмытый травяной дух. Рождённая из Перуновых молний и собранная в день летнего солнцестояния, сон-трава погружала в оцепенение, подобное смерти. Заваришь чашку – погибнешь, заваришь напёрсток – забудешь обо всем на свете.

Мара аккуратно завинтила крышку, спрятала банку во внутренний карман пальто. Пригодится.

Вернувшись в комнату, тщательно обнюхала и обыскала углы, шкафы, ванную комнату, заглянула под кровати. Как ни старалась – а следа внучки найти не могла, лишь сор да одежда, ненужное стариковское барахло да паутина. Совсем не Гнездо – всего лишь квартира одинокого старика.

Она рыскала в ванной, когда запоздало услышала в коридоре шаги. Знакомый старушечий голос что-то говорил, и Мара расслышала только «гости» и «жена».

Подскочив, ударилась макушкой о шкафчик и, просипев ругательства сквозь зубы, привалилась к холодной плитке плечом. Уходить поздно – дверь скрипнула, открываясь, и Мара подумала, что забыла закрыть её на замок.

С глухим рычанием она вывалилась в коридор:

– Попался, гнилое мясо!

Она навалилась на худое стариковское тело, сдавила шею. Старик хрипел, дёргался под ней, костлявые пальцы скребли половицы.

– Куда дочь дел? Внучку?! Убью, гнида!

Пол стал вязким, ноздреватым, как тающий снег. Смазались и разошлись стены, щетинясь колючками чертополоха. Взвыв, Мара с размаху ударила остроносое лицо – и оба рухнули в овраг. Покатились кубарем, обдирая локти и колени о корни. Извернувшись, старик оцарапал оголившееся запястье Мары до крови – не ногтями, птичьими лапами. Густо запахло пером и помётом.

Она успела отклониться от клюва – тот лишь чиркнул по щеке. Взвившись над головой, Ворон на лету сбрасывал дряхлую кожу: она осыпалась хлопьями, точно короста, превращалась в осенние листья и лишайник, руки оперились и стали крыльями, лишь глаза оставались человечьими – пронзительными и чёрными, наполненными хищной злобой.

Мара успела откатиться в кустарник, когда Ворон спикировал вниз. Воздушная волна подняла волосы на затылке, ударила по лицу, точно пощёчина. Зарычав, Мара выпустила когти и полоснула по голой икре. Железистый запах ударил в ноздри. Ворон поднялся вновь – теперь он распятым силуэтом чернел на фоне стремительно темнеющего неба. Выкатились крупные горошины звёзд. Сосны шумели, сплетаясь ветвями, тянули к Маре руки-ветви. Она переломила их челюстями и выгнула хребет, трансформируясь в нечто иное, отличное от человека.

Встав на задние лапы, Мара огласила Лес звериным рёвом.

Ворон обрушился вниз.

Гигантские крылья хлестали по голове, оглушая, не давая дышать. В ноздри лез пух. Мара крутилась на месте, уворачиваясь от клюва. Летели перья и шерсть. Она успела ухватить за перья и, тряхнув головой, отбросила Ворона на камни. Птица по-человечески застонала, волоча по земле повреждённое крыло. Мара грузно опустилась на четвереньки и потрусила к поверженному врагу. Из пасти текла и текла слюна – сегодня она хорошенько полакомится птичьей душой, и молоко снова станет жирным и белым, как было много столетий назад.

Мара подмяла под себя хрустнувшие тонкие кости и нацелила клыки. Опьянённая близкой победой и голодом, не заметила, как кроваво блеснул птичий зрачок.

Ворон ударил её клювом в лицо. Мара покатилась по траве, разбрызгивая кровь. Боль ослепляла, жаром растекалась по глазнице, и левая сторона Леса оставалась огненно-рыжей, а правая провалилась в багровую тьму. Она сопротивлялась слабо, когда почуяла острые когти на своей спине. Ворон рвал её остервенело, долбил по темени и позвонкам, выдирая из шкуры куски мяса. Уши заложило от клёкота, от осеннего ветра, воющего в кронах. Вытянув перед собой истерзанные, но всё-таки человеческие руки, Мара выдохнула вместе с кровью и стоном:

– Поща… ди!…

И прикрыла уцелевший глаз, готовясь к смерти.

Смерть не шла.

Пытка прекратилась.

Едва живая от ран, Мара дышала с присвистом, ощущая, как Ворон скользит по её телу вниз, от шеи к груди, как перья втягиваются в кожу, превращая крылья в костистые руки, как смертоносный клюв исчезает бесследно, уступая место жадным губам, приникающим к её соскам.

Давясь от возбуждения, Ворон тянул её молоко и кровь.

Раскинув руки, Мара лежала на скомканном половике в разгромленной стариковской квартире и бормотала сквозь слёзы и боль:

– Все… одинаковые… Всем вам нужно одно… Унизить женщину… Испить её досуха, истерзать… Лишить самого дорогого, обобрать до нитки… ох, нет моих сил… измучили меня… ох…

Он поднял окровавленное лицо. Тонкие губы кривились в усмешке, но глаза оставались холодными.

– Пришла чего?

– Сам… знаешь…

Ворон сел на корточки, свесив исцарапанные руки между худых коленей. Мара с запоздалым злорадством различила на голени рваную рану.

– Она принадлежит Лесу. Не тебе.

– Лес погибает. Знаешь, поди.

Мара подобрала голые ноги, села, опираясь спиной на стену. По животу текла сукровица, груди горели, горело изуродованное лицо, и всё со стороны правого глаза было погружено во тьму.

– Знаю, – отозвался Ворон. – Что тебе до него?

Мара ощерила зубы.

– Его шкуру твои провожатые едят, сука ты гнилая! Смерть за ним идёт! За тобой идёт, падальщик!

– Не дойдёт. Я сам теперь Смерть. Не зря ведь к людям сбежали. Будет новый Лес – из бетона и железа. И птицы будут железными. Уже небо бороздят, смердят погано, воздух отравленный стал, и земля