Путешествие на ночь глядя - Ринат Рифович Валиуллин

вылетели из него вон и не мешали, не мешали чувства с фактами. Но рядом только бесполые тени, даже подраться не с кем. Пришлось пойти на обострение, он зашел в парадную и стал лить прямо на стену здания XVIII века. Делал это долго и с удовольствием, как после долгого воздержания. На полу росла лужа. Когда Зоран совсем уже было разочаровался в питерской интеллигенции – сзади раздался низкий голос:

– Что, больше негде?

– Тебя не спросил.

– Здесь люди живут вообще-то, – боролось негодование с порядочностью.

– Ты, что ли?

– Хамить изволите? – закипело, забулькало в голосе прохожего.

– Пошел ты к черту.

– Ах ты, козел, сейчас я тебе покажу, – вырвалось из кастрюльки терпение.

– Да, давай, теперь ты покажи, – рассмеялся Зоран шутке, встряхнув свое хозяйство.

Зоран успел заправиться и развернуться. В этот самый момент ему прилетело в скулу. Тяжелая рука заставила его качнуться, но детектив устоял. Зоран сплюнул боль и кровь. – Спасибо, – тихо произнес он, поклонился и пошел дальше по улице удовлетворенный. Нежинский смылся, по крайней мере, голос его больше не мучил. Теперь можно было вернуться в отель.

Элла, Веня и револьвер

– Веня, почему ты меня не встретил?

– Я опоздал.

– Ты в последнее время опаздываешь. Варвара-краса держит тебя на длинной косе.

– Да никто меня не держит.

– Знал бы ты, как я не люблю в ночи гулять одна. Я шла, а он преследовал меня. Большой город, будто крейсер в потемках, раздвигал мглу ночи. Уличная неприступность говорила лишь об одном, преступность зашкаливала. Еще немного, и, казалось, встречу на улице Раскольникова, настолько мрачно, одиноко, опасно.

– Я тебе давно говорил, возьми пистолет, Яков же тебе предлагал.

– Я уже взяла, хотя оружие это не мое. Лежит в комоде.

– А у Якова откуда?

– Наградной.

– Ты же знаешь, для чего они – наградные револьверы? На всякий черный день.

– Не болтай глупостей.

– Не буду. Оружия я боюсь больше, чем темноты. Пусть даже в каждом встречном мерещится бандит.

– Да? Я их не замечаю.

– Ты не земной и витаешь в облаках.

– А-ха-ха, в Питере их полно. Вот послушай.

Языком вылижу тротуары,

лишь бы стало на душе чище,

вспотела кровля, включились ударные,

шел дождь, вместе с ним город,

я тоже рядом шел по асфальту.

Вырванные глаза оставляю на каждом здании,

выдохом согреваю осень, сердце

мне поручило задание

выветриться и куда-нибудь деться.

В челюсти набережной блекнут

плотным забором зубов – дома,

губы вывалились ступенями, мокнут

в речке, как выгнанные в речь слова.

Что мы говорим не так, делаем,

что погоду выворачивает,

паршивее настроения,

пиная впереди себя, часть от целого

до полного саморазрушения.

– Ты что пил?

– Ничего.

– Не может быть.

– Просто видел пьяного, который сидел на тротуаре босой в каких-то лохмотьях, видно, обобрали до нитки, даже туфли сняли.

– И что?

– Я сел рядом и прочел ему стих.

– Этот?

– Нет, другой.

Я мало спал,

покоем этой ночью был разбужен,

и месяц, утонченный в сталь,

и темь уже не нужны.

Окно завешано сукном

от посторонних,

таких же выспавшихся днем

и полуголых.

Замялся город, зашептал,

и тоньше звуки.

Они хранили мой портал

тепла и скуки.

Мужчина, женщины здесь нет

и быть не может,

Душа ее среди планет

летит кукожась.

Она спит крепко,

будто бы в последний раз,

покоя зеркало

сквозь веки на меня смотрящих глаз.

Мне времени

дневного не хватило,

чтоб мысли

интеллектом изнасиловать.

Она спала – я думал

о величии вещей,

и каждый в сумме

был по-своему ничей.

– А он?

– Говорит: «Не стоит так залипать, можно потерять чувство собственного достоинства. Одно чувство вытесняет другое. У тебя есть что-нибудь про водку?»

– У тебя есть про водку?

– Нет, дал ему червонец.

– В тебе великий переводчик. Чувствуешь ты людей, Веня.

– А ты нет?

– Нет, но притягиваю. Я в твоем отеле встретила в лифте голого мужчину.

– Не может быть. Симпатичный? Может, это он и был?

– Смешно. Голый мужчина не может быть симпатичным. У этого на лбу было написано, что в карты проигрался.

– Я знаю, из какого номера этот нудист. Они тут каждую ночь играют у Молохова.

– Опять этот Молохов, – вздохнула Элла.

– Тоже хочешь поиграть?

– Да нет, что ты, я не настолько азартна, чтобы снимать одежду с кем попало. Тем более у меня под платьем ничего.

– Так легче проходить таможню.

– Ха-ха. Все ты знаешь. Как тебя еще отпускают, ты же достояние народа.

– С трудом.

– Да, твои вояжи Якову даются все труднее.

– Спасибо ему передавай.

– И твои два пальца. Он, видишь, как старается, а ты даже поздороваться как следует не можешь. Он давно уже говорит. Ты сам по себе ходячее искусство. Тебя надо вывозить, тебя надо спасать.

– Но я же возвращаюсь.

– Так и картины эти вернутся, точнее сказать, когда-нибудь их вернут.

– Не думаю.

– Не думай.

– А как мне не думать, когда город так мрачен, надел шинель, будто собрался в поход, а толпа, словно пьяная женщина, бросилась к нему на шею и кричала перегаром: «Я люблю тебя! Не уходи. Останься. Давай еще погуляем. Посмотри, какая весна скоро».

– Где ты их находишь, этих женщин?

– В районе Апраксина.

– Ну так это самый преступный район. Ты что там делал?

– Я же говорю, искал рифму.

– Опять с бродягами общался? Ищешь у народа признания или прощение вымаливаешь?

– Меня тянут люди, которым нечего терять. Они искренние, надоела ложь. Кругом одни лгуны.

– Но ведь стихи тоже ложь, если быть до конца откровенным.

– А я о чем говорю? Хочется чистого общения.

– Все твое общение – это раздача им денег.

– Не жадничай. Надо делиться.

– Ты все время ищешь приключений. Тоже мог бы остаться без пиджака.

– Человек без пиджака – хорошее название для стихотворения. Или нет – человек без приключений еще лучше.

– А человек в одних трусах не хочешь?

– Не хочу.

– Веня, не надо по вечерам ходить одному и вообще не надо. Они же абсолютно несчастные, нищие, злые. Да ладно одежда, главное, чтобы жизнь не забрали.

– Да хоть и заберут, кому она нужна, такая жизнь? Как же она мне надоела.

– Скажи еще, дайте мне другую. Другой не будет.