Путешествие на ночь глядя - Ринат Рифович Валиуллин

есть вы уверены, что это было самоубийство?

– Так и в газетах писали.

– Вы верите газетам?

– Чему-то надо верить.

– Ну, не газетам же.

– Вот и вы уже пьяный. А ведь тоже сначала не верили в силу искусства.

Зоран усмехнулся и промолчал:

Страдаешь ли ты мужеством

в скорлупках своей яйцеклетки?

Как гордо звучит замужество,

пахнуло с кухни котлеткой.

Язвительное – женитьба,

белоснежный алкоголизм свадьбы.

Жаль… смелости еще жить бы, страхам

еще гулять бы.

«Еще, еще», – требовали зрители стихов. Оратор сделал паузу, улыбнулся и продолжил:

В осенней парикмахерской полно деревьев,

все золотистому горят отдаться,

оправой оставляя черный стебель,

природа объявила инкрустацию.

Дома, коробки спичек бытовых скандалов,

подсолнухами окон ищут солнце.

Угроза вспыхнуть так сильна в ненастье,

самозабвенно ум, накапливая мирный стронций,

полураспад души передавал овалам.

Красотки, те, что с красотой смешались,

прекрасно отвергали, что прекрасны,

на лицах высохла былая шалость.

Они теперь серьезны… Лето облетело и угасло.

– А вам нравится Нежинский?

– Нет.

– Почему?

– Слишком много слов.

– А почему здесь?

– Так получилось.

– А вы что предпочитаете?

– Деньги.

– Ну хоть кто-то из поэтов вам нравится?

– Нет.

– Почему?

– Они мне еще в школе надоели.

– Ну, это же не повод.

– Они все бедные.

– Вот как?

– Да. В жизни каждой девушки наступает момент, когда вместо своего человека начинаешь искать работу, где платят больше.

– Скажите еще, что вам это нравится.

– У меня, как у вас, тоже детская травма, – усмехнулся Зоран и услышал слово «застрелюсь», которое просвистело рядом, он вслушался:

Не надо в кружку, сегодня напьюсь из бочки.

Я, выросший

на литературных бакенбардах Пушкина,

вашего гнева извозчик.

Пишу письмо бревном

вам, королеве шахмат,

сегодня влюблен, как слон,

не надо так охать и ахать.

Дайте мне только шанс

в будни забот слово втиснуть

чрезвычайным послом из уст,

раскатанных в хобот,

с пометкой: влюбленный слон.

Мои уши выросли от непослушания,

прислушиваясь к ласке гипотетической,

я, холодность отшелушивая,

вас из списка нелюбимых вычеркнул.

Люблю и, как всякий влюбленный слон,

не зная меры, в одушевлении плотского

буду метаться розовыми вольерами,

пока не застрелюсь какой-нибудь пешкой е2 е4,

маленький, чувственный, скотный.

– Скажите, а чем должен закончиться спектакль? – снова посмотрел на девушку-бармена Зоран.

– Ничем, – натирала бокалы до блеска девушка.

– Открытый конец?

– Вроде того.

– Значит, вы тоже не знаете, «Кто стрелял в поэта?».

– Ответ риторический. Здесь не только про Нежинского, здесь про всех, в каждом живет поэт и каждого кто-то убил, как поэта, как творца, если хотите. Кого любовь, кого деньги, кого лень, кого власть.

Понимая, что стихи все-таки влияют, Зоран вышел вон. Он с детства не любил стихов, но думал, что это прошло. «Люди не меняются», – подумал он про себя. Теперь он понимал, почему они ему не нравились. Стихи меняли его сознание. Он побрел по темной улице Питера подальше от Нежинского, который продолжал его преследовать и шептал на ухо:

Холодно вам,

завернитесь в мой поцелуй,

накиньте веки, как одеяла.

Я безумством своим обязуюсь

разлюбить себя мало-помалу.

Хоть любовь – животное теплокровное,

будет выселено цинизмом.

Выстрел… ангел взорванный,

перистые облака над карнизом.

Не смотрите на меня как на небо,

я большего заслуживаю.

Не прошу, а, скорее, требую:

вы когда-нибудь жили с мужем?

Вы когда-нибудь с нелюбимым спали,

заедая шоколадом скуку,

в перекатах костей и сала

сомневающиеся в поступке.

Вот и я не желаю,

домысливая пропастью губ,

та, что падает туда еле живая,

любовь на парашюте из мук.

Зоран перешел на бег. Он бежал все быстрее и быстрее по гулкой брусчатке, но голос не отставал:

– Стой! Я расскажу тебе о том, что случилось, о своей любви, ты же хотел это знать! Куда ты?

Время не успевало за такими, как я,

потому что бежал от себя.

Я в прошлое, оно за мной, я в будущее – оно следом,

даже если в бар забегал напиться.

Чем быстрее бежишь, тем сильнее кажется,

что все в этом мире зря,

его отставание – как убийство.

И все чаще приходил к тому,

что утром выпущенный патрон благороднее грязи

из-под ногтя.

Одетый в люди, обутый в метро, уже снаряд —

космос за пазухой.

Пульсирует солнце, посылает… сигналы:

в галактике засуха, дайте напиться любви,

наглые мои желания не губастее ваших.

Планеты в недоумении

глазами вылезли из орбит.

Очередь, за любовью стоявшая,

перешла в наступление.

Мат ее, как метеоризм, – зашкаливает.

Неужели опять не достанется?

Запускаю ребро, как бумеранг, в глухую

космическую деревню.

Любовь – первый друг, первый враг. Обожаю тебя

за вредность.

Зоран вдруг остановился.

– Теперь ты понял? – спросил его голос.

– Она же просто издевалась над тобой. Неужели тебе все это нравилось?

– Ну, конечно. Любое проявление, в гневе и в радости, я любил эту женщину в любом состоянии.

– Значит, страдание твое и было любовью.

– Ну, конечно.

– А кто стрелял?

– Я же объяснил, неужели непонятно?

– Не стихи, а ребусы.

Голос промолчал и снова перешел на стихи:

Не спрашивайте, просто посмотрите мне в глаза.

Лицо – пучок эмоций, рвущихся наружу,

у него нет выходных.

Выходишь каждый день в скучный свет,

здесь ты никому не нужен,

альбом знакомых и двоюродно-родных.

Рассматриваешь, как биолог,

насекомых, под лупой сам… в молчании устье,

впадая в Зазеркалья кому,

уединиться бредишь захолустьем.

О мерзком о себе ты знаешь,

только ты и близость.

Прекрасное на свет навынос,

размазывая взглядом общепризнанное,

предполагаешь плюс, но в сумме выстрел,

а выстрел – всегда минус.

Он хотел отойти от этого гипноза, двигаясь на ощупь в темной пустоте города. Зорану захотелось, чтобы кто-то ему вмазал со всей дури и привел в чувства, чтобы все стихи