Медвежье молоко - Елена Александровна Ершова

Мара знала, что будет так.

Чего она не знала – где прячется Оксана. От этого хотелось разбить голову о металлические перила скамьи и рвать прохожих зубами, пока из них не брызнет кровавая юшка.

– Ничего, гадина, – просипела под нос. – Ничего! Ещё приползёшь ко мне на коленях! Умолять будешь мать!

Тогда, после первой ссоры с мужем, Оксана тоже вернулась.

Губы у неё были плотно сжатыми, побелевшими, под глазами залегли круги. Сидела на кухне, напряжённо выпрямив спину, терзала ладонями кружку, но не сделала ни глотка. Мара возвышалась у плиты, вцепившись ладонями в столешницу, и дышала тяжёло, с присвистом.

– Дря-янь! Потаскуха-а! Кто о тебе все глаза выплакал, овца ты тупая? Кто у твоей кровати ночами не спал, змея? Говори, скотина! Говори, чем отблагодарила мать за всю её любовь! Опозорила-а!

– Я не думала, мама, что выйдет так… – Оксана не поднимала глаз. Чуяла свою вину, стерва.

– Тебе и думать-то нечем! – взъярилась Мара. – Пустота в голове, ветер гуляет, говно перекатывает! Не думала ты?! Вот чем думала! – схватила себя за промежность. – Вот этим местом! Боженька! Святой Христофор мученик! – протянула к потолку руки. – За какие грехи обрёк меня на такие мучения?! Работала с утра до ночи, таскала неподъёмные котлы, пуп надорвала, грыжу заработала! Пока кровью истекала в больнице, пришла ко мне хоть раз?! Сказала матери спасибо? Всё на готовом жила, на моём горбу ездила! Ох, послало небо дочь-шлюху!

Прижав ладони к груди, завыла, качаясь из стороны в сторону. В горле клокотала злоба.

– Неправда! Артур у меня всегда был один.

– Что ты врёшь, бесстыжая! – Мара сорвалась на крик. – Гнида ты! Проститутка! Столько лет не вспоминала про мать, а как обрюхатили, приползла?!

– Мы не виделись всего полгода, мама. Он мне предложение делал.

Оксана встала из-за стола, глянула укоризненно. Мару затрясло.

– Да чтоб у тебя бесстыжие глаза лопнули! Предложение делал?! Где же он теперь?

– Мы… поругались.

– С тобой, тварью, даже алкаши не уживаются!

– Просто я сказала, что уже поздно делать аборт.

Мара шагнула вперёд. Ударила наотмашь, и Оксана охнула, схватившись ладонью за щёку.

– Думай, что говоришь! Хочешь ещё один грех взять на свою гнилую душонку?! Убить хочешь ни в чём не повинное дитя?! Да я тебя сама! Своими руками!

Она потянулась скрюченными пальцами.

Оксана нырнула под руку, толкнула её в грудь. Мара откачнулась назад. В поясницу больно толкнулся угол столешницы.

– О-ой! Убива-ают! – хватая ртом воздух, сползла на пол. – Люди-и! Караул! Родная дочь убивает! Ребёночка нерождённого убить хочет! Теперь и мать родную! О-ох…

Завыла, запрокинув лицо, царапая ногтями грудь. Внутри жгло огнём – не продохнуть.

– Мама!

Она почувствовала на своих плечах тонкие Оксанины пальцы, отпихнула с рёвом.

– Прочь! Змея! Убийца! О-ох, звоните в милицию, люди! Чтоб тебя на сто лет закрыли! Чтоб ты издыхала, харкая гноём! Звать будешь мать, прощения просить, я и тогда не приду и воды не подам!

Оксана отскочила, прижалась лопатками к стене. Взгляд у неё был затравленным, по лицу расплывалось пятно от пощёчины.

– Зря ты так, мама. Я ведь не ругаться пришла и не за деньгами. Я…

– Деньги?! – Мара скрутила из пальцев кукиш. – Вот тебе деньги!

Вскочив, забегала по квартире, вытряхивая из шкафов Оксанины свитера, джинсы, платья.

– Променяла мать на алкаша-музыкантишку! А он тебя под зад ногой, как собачонку! Заделал выблядка, и не нужна оказалась! И мне не нужна! – рывком распахнула жалобно задребезжавшие рамы. – Вот тебе деньги! Вот моё благословение! – принялась охапками выпихивать одежду через окно. – Вот тебе замужество! Вот тебе ребёночек-уродец! Будет таким же дебилом, как его папаша! Как мать-шалашовка! Вороново отродье!

Оскалилась, глядя в округлившееся Оксанины глаза. Прижав ладони ко рту, дочь повернулась и выбежала в коридор. Хлопнула, открываясь и закрываясь, входная дверь.

– Беги! – перегнувшись через подоконник, на весь двор заревела Мара. – Убегай, дура! Всё равно к матери вернёшься! Когда мразью своей разродишься!

Захохотала, ненавистью прожигая удаляющуюся Оксанину спину. За ветку тополя зацепились кружевные трусы, их нещадно трепал ветер.

Она оказалась права: Оксана позвонила гораздо позже, уже из роддома, но всё-таки позвонила.

Мара долго препиралась с акушерками, умасливала, грозила пожаловаться главврачу, ругалась и плакала, но прорвалась в палату.

Оксана сжалась под её взглядом: расхристанная, в засаленном халате. На руках исходило плачем сморщенное отродье.

– Говорила, – тяжело дыша, просипела Мара. – Никому ты, гадина, не сдалась, кроме матери своей, дуры старой. Да чем ты ребенка кормишь? Гляди, до икоты доорётся!

Присела на постель, отпихнув Оксану мощным бедром.

Личико у новорожденной было некрасивым, опухшим. Щёлочками-глазами девочка инстинктивно нашла бабушку и разом притихла. Мара растянула густо обведённые помадой губы в улыбку.

– Придурочная, а сразу родную кровь почуяла, – засюсюкала, расстёгивая пальто. – Знает, идиотка, что от матери-стервы молочка не дождёшься. На смеси разве проживёшь? Эту смесь из опарышей да опилок готовят, а мамка у тебя пустая, что в башке, что в титьках. Зато бабушка здесь. Вот я тебе сейчас…

Скинула кофту, завозилась с застёжками бюстгальтера.

– Мама! – слабо потянулась Оксана, в её голосе сквозил страх.

– Тихо! Полоумная! – шикнула на неё Мара. – Тебя, дуру, до пяти лет молоком кормила! Думаешь, уродину твою не выкормлю?

Вывалила тяжёлую, испещрённую венами грудь, ткнула разбухший сосок в ждущие губы новорожденной – сосок брызнул молоком.

– Ешь, голуба, – проговорила ласково. – Молочко медвежье самое жирное, питательное. Ешь. Авось, вырастешь не таким чучелом, будешь помнить бабкину доброту.

Новорожденная сладко сосала, жмурилась от удовольствия. Оксана смотрела с ужасом и надеждой.

Мара фыркнула, отгоняя воспоминания. Тоскливо ныло от понимания, что нужно было отобрать внучку ещё раньше, заставить дочь написать отказ – и всё могло бы стать по-другому. Не догадалась, проворонила. Видать, взяв мужнину фамилию, взяла от него и воронову дурость. Теперь ищи их по болотам, сбивай ноги в кровь, выплакивая старые глаза горючими слезами – а из капкана не выбраться, как ни пытайся. Лес глумился, водя по кругу, вновь и вновь возвращая в ненавистный город.

Грузно поднявшись со скамьи, Мара стояла, раздумывая, нюхала стылый воздух, напитанный запахом осенней листвы, женских духов, выхлопов, затхлости канала Грибоедова. Было бы болото – провалилась бы туда так глубоко, что порвалась бы и связь с городом, окрепшая за столько лет ожидания.

Догадка кольнула висок. А вслед за этим затрещал и погас ближайший фонарь, окутав аллею тьмой.

Едва переставляя гудящие от долгой погони ноги, Мара дважды противосолонь обогнула скамью и на третьем круге вынырнула у Петропавловской крепости.

Когда нужно просить у города освобождения – нужно идти к тому, кто его воздвиг.