Медвежье молоко - Елена Александровна Ершова

этот разговор, высматривая пути к отступлению и внутренне сжимаясь от ожидания услышать если не ругань, то по крайней мере пространную проповедь, а поэтому сказал другое:

– Меня никто не любит.

– Дар любить – великий дар, им обладает не каждый, – после некоторого раздумья ответил отец Сергий. – Любить – значит видеть красоту, а на это нужно желание и время. В Библии написано: нужно полюбить ближнего, как самого себя. А я скажу: прежде всего нужно полюбить себя, иначе всё остальное теряет смысл. Познать и полюбить, понимаешь? Вот ты, друг мой, насколько ты знаешь себя?

Герман не понимал, поэтому неопределённо мотнул головой, на что отец Сергий улыбнулся и потрепал его по плечу.

– Узнай себя, – сказал он. – А когда узнаешь – приходи, и я помогу. Обещаешь?

Герман снова не понял ни слова, но на всякий случай кивнул.

Понимание пришло гораздо позже, в октябре.

Тлеющие костры распространяли душный запах жжёной листвы. Ветер задувал в рамы, заставляя мальчишек плотнее заворачиваться в шерстяные одеяла – в спальнях гуляли сквозняки, а отопительный сезон никак не начинался. Поджимая босые ступни, Герман крался по комнате, вслушиваясь в дыхание спящих, шорохи за окном, мышиную возню под полом. Мерно отбивал минуты маятник – стрелки двигались к полуночи.

Осенняя прохлада отчасти помогала справиться с плохими мыслями, и рассохшаяся дверь балкончика поддалась на удивление легко.

Луна – тёмно-оранжевая, почти красная – едва не касалась крыши. Герман запрокинул лицо и вдохнул осеннюю прохладу. В этот недолгий миг он ощутил вдруг долгожданное умиротворение и подумал, что напрасно столько времени держал шторы закрытыми.

Короткий миг принятия и покоя перед тем, как изменение случилось.

Оно показалось сначала чудовищно болезненным. Ломались и гнулись кости, переплавляясь во что-то совершенно иное, отличное от человека. Суставы крошились. Клыки в кровь рвали губы и резали язык. И человеческим глазом Герман видел город, а волчьим – Лес. Реальный мир вывернулся наизнанку, рождая понимание, что всё, чем Герман раньше жил, во что верил, о чём печалился – всё это оказалось фальшивым и ненужным, осыпалось с него шелухой, лоскутками тонкой человечьей кожи, осколками традиций и правил. Что значили они по сравнению с пробудившимися звериными инстинктами и голодом? Сравнится ли удовольствие от чтения любимой книги, дружеского общения, первого поцелуя с преследованием обезумевшей от страха добычи? Воспоминания о далёких временах, когда двуногие дрожали в плохо освещённых сырых пещерах, пока снаружи бродили жаждущие крови жёлтоглазые твари, всплывали со дна генетической памяти неотвратимо и явственно, будто и не было миллионов лет эволюции, будто стёрлись временные границы. Пусть вместо пещер теперь – дома из кирпича и бетона, пусть вместо жалкого костерка – электричество, пусть Лес обернулся в бегство под натиском городов, жизнь осталась такой же – в ней были добыча и хищники. В этом, понял Герман, и заключалась истинная суть бытия.

Он проснулся, как просыпаются с похмелья. Под боком вибрировал телефон, и Белому пришлось долго ловить его непослушными пальцами – мышцы одеревенели, от каждого движения рёбра пронизывала боль.

– Слушаю… – он наконец ответил на вызов, едва узнав в хрипе собственный голос.

– У меня планшет спятил! Фиксирует мощный магический всплеск! Что у вас происходит?

– Всё… в порядке.

Белый сфокусировал взгляд, выхватывая из темноты стены с облупившейся под потолком краской, приоткрытую дверь, в которую сочился коридорный свет. В оконные рамы скреблись ветки клёна. Луны не видно – уже хорошо.

– Хотелось бы надеяться! Друг мой, не заставляй меня разочаровываться снова! – голос Сергея Леонидовича казался усталым. – Почему я получаю совершенно дикие отчёты? Ты где вообще?

Храп соседа.

Запах медикаментов.

Шаги дежурной медсестры.

– В больнице, – ответил Белый и потрогал бок. Проникающее ранение поддиафрагмального пространства, кровотечение в плевральной полости и трещина в ребре. Хирургическое вмешательство было своевременным, хотя Белый сомневался, что необходимым. – Спонтанное пробуждение нежити, но смогли отбиться. Не хотел вас расстраивать, Сергей Леонидович.

– Не хотел, а расстроил. Ты обратился?

– Да, но приступ быстро купировали.

В трубке помолчали. Белый тоже молчал, ощупывал рану – повязку прихватила кровавая корка, хотя боль значительно притупилась. Скоро заживёт, на Белом всё заживало быстро.

– Ника не пострадала?

Это он об Астаховой, понял Белый, и ответил:

– Нет. Надеюсь, нет.

– Как она тебе?

– Стервозная баба. Я ей поперёк горла, не любят легавые перевертней.

И сам же подумал: а кто их любит?

– Терпи, – тон Сергея Леонидовича из расстроенного быстро становился деловитым. – Как продвигается дело?

– Медленнее, чем хотелось бы. У нас ещё один пострадавший. Пока живой, но в реанимации. Я тоже пробуду здесь… не знаю, как долго. Вытащите?

– Дурить не будешь? Скоро полнолуние.

Белый скрипнул зубами.

Охотничья луна. Он готов был поклясться, что услышал именно это тогда, в Оксаниной квартире. Любое полнолуние выбивало из привычной колеи, но октябрьское было особенно паршивым.

– Я обещал, – тем не менее напомнил Белый.

– Добро. Кого пробить по базе?

– Воронцов Олег Николаевич. Лет пятьдесят пять – шестьдесят, по-видимому, уроженец Санкт-Петербурга, сейчас проживает в Медвежьегорске. Его жена, возможно, бывшая, Воронцова Мария Михайловна. Их дочь, Воронцова Оксана Олеговна, двадцать шесть лет, фрилансер, маркетолог.

– Ещё одна жертва? Не старовата для нашего маньяка?

– Подозреваемая. Её сожитель, Комин Артур, отчества не знаю, музыкант, проживает в Санкт-Петербурге.

– Семейство двоедушников?

– Скорее всего, незарегистрированных, но хотелось бы выяснить. Информацию пришлите лично мне.

– Разумеется. Что-то ещё?

– Пантюшин Максим Андреевич, студент Петрозаводского государственного университета. Вероятно, тоже двоедушник, оставил в Лесу след.

– Не многовато ли вероятностей? И двоедушников на один небольшой городок?

– Это Карелия, – ответил Белый. – Лес притягивает таких, как мы.

Послышались шаркающие шаги. В дверь заглянула медсестра, спросила ворчливо:

– Кому это здесь не спится? Надо чего?

– Простите, – Белый быстро нажал отбой. – Где уборная?

– Вон утка под кроватью! Подать, что ли?

– Сам.

Он сомневался, что сможет подняться, но всё-таки подтянулся за спинку кровати и сел. Пружины заныли под его весом.

– Сами они, всё сами, – отозвалась медсестра, удаляясь на пост. – Ещё кости не срослись, а всё сами. Гляди, какие резвые. Вздумаешь курить, главврачу нажалуюсь!

– Не буду курить, – пообещал Белый.

Медсестра напомнила ему одну из детдомовских воспитательниц.

Какое-то время он просто сидел, борясь с головокружением и накатывающими болями. На кончике языка держался железистый привкус, и Белый не скоро понял, что это не чужая кровь, а его собственная, уже запекшаяся на губах.

Он старался не думать о крови, а только о рябине, снегирях и птичьих перьях в желудке.

Пришёл ли тот мальчик в сознание? А если пришёл, как скоро Белый сможет встретиться с ним?

В реанимацию не пустят неизвестно кого. Не пустят и полицейских, как бы Астахова ни