Прах - Элизабет Бир

он думал о том, что бы произошло, если бы Ариан убила и сожрала меня. О том, что во мне, возможно, есть еще один вирус, что я отравлена сразу несколькими способами.

Она сказала это так, словно слова не ранят ее в самое сердце. Боли, которую они причинили Риан, возможно, хватило бы на них обеих. Риан все еще обдумывала их, когда Персеваль продолжила:

– Вы с Тристеном кого-то подозреваете?

– Это человек, который ненавидит Власть, – сказала Риан. – И тебя тоже не очень любит.

– Или не любит Бенедика.

– Да, у него было больше времени, чтобы накопить врагов, – признала Риан и обрадовалась, услышав смех Персеваль. – Тристен рассказал мне о том… о том, как сломался его меч. Он считает, что это произошло двадцать лет назад.

– Что может сломать антимеч?

– Другой антимеч, – сказала Риан.

– Но их не так много… А! Ариан. – Персеваль помедлила. – Но зачем загонять его в ловушку? Почему не убить его? Почему не…

– Не съесть его колонию?

Персеваль кивнула, сглотнув комок.

– Если бы Тристен оказался в ее голове, старый Командор мог бы это заметить. А она еще не была готова сразиться с ним.

– Поэтому она оставила его на потом, – слабым голосом сказала Персеваль. – Словно оса, которая запасает парализованных пауков.

– Удивительно, что он сохранил рассудок.

– Моя семья славится стойкостью, – сказала Персеваль, шевеля пальцами. – Но это не все. Когда Крыло похитило меня… – темные крылья зашуршали, – оно или тот, кто говорит с их помощью, признался мне в любви. Кто-то по имени Прах заявил о своих правах на меня.

Риан вспомнила слова Персеваль о безбрачии и долге. Она почувствовала ее напряжение, ненависть, которой Персеваль не давала проявиться и о которой все-таки свидетельствовали ее напряженные плечи.

– Я этого не допущу.

– И все же, – возразила Персеваль. – Если ты хочешь что-то утаить от меня, если ты не хочешь, чтобы о чем-то крылья не знали, я все пойму… Что это?

Она указала за окно. Дневной свет стал болезненно ярким – обжигающим глаза, красно-белым. Риан показалось, что она смотрит прямо на солнца, не закрытые фильтрами. Когда Риан потянулась, чтобы закрыть занавески, то увидела кости своей руки.

– Черт.

На дневной стороне окна будут закрыты ставнями даже сейчас. «Это просто вспышка», – подумала Риан. Или вместо нее так подумал герой Ынг. Несмотря на страх, Риан задумалась о том, как долго она еще будет помнить об этом.

А если это не просто вспышка, скоро они обо всем узнают, и она ничего не сможет изменить.

– Солнца никогда не были стабильными, – сказала Риан с убежденностью героя Ынга. – И сейчас они умирают.

17

Звезда кораблекрушения

Многих нет,

Но многие доныне пребывают.

И нет в нас прежней силы давних дней,

Что колебала над землей и небо,

Но мы есть мы.

А. Теннисон. Улисс[5]

Когда настал подходящий момент, Иаков прах пошел на охоту. Потому что он мог это сделать, потому что это было удобно и потому что ему нравилась готическая поэтика охоты, он отправился в путь в виде облака пара; он перемещал нежные потоки вдоль переборок и засовывал щупальца в разгерметизированные отсеки. Не все шлюзы «лестницы Иакова» выдержали многовековой полет, а затем столь же долгое пребывание на орбите вокруг звезд кораблекрушения. «Путевая звезда» – так назвал их в ту пору капитан, словно они остановились здесь только для того, чтобы пополнить запасы и двинуться дальше.

Это было пятьсот лет назад. Пятьсот лет – ничто, краткий миг, это меньше, чем мгновение ока.

Этого времени достаточно для того, чтобы Прах, его братья-ангелы и люди-инженеры починили в мире все, что можно починить. Достаточно для того, чтобы пара солнц наконец погибла.

Время пришло.

Прах не знал, сколько у них времени, но понимал, что приближается кризис. Ему и его братьям придется как-то снова объединиться, иначе «Лестница Иакова» так и останется не готовой к космическим перелетам. Он подумал, что в конце концов все будет зависеть только от него и Самаэля – ну может, еще и от Азрафила. Последнего Прах надеялся прикончить еще до того, как тот поймет, что пришло время сражаться. Свои шансы на успех Праху не очень-то нравились.

Ведь Азрафил, в конце концов, убил Метатрона.

Они были словно пчелиные матки, которые проснулись в улье: один из них поглотит остальных, и все сведется к тому, кто из демиургов останется последним.

Этим последним из выживших намеревался стать Прах. И он знал, что он еще не готов сойтись в бою со своими братьями, которые были почти равны ему по силам.

Все они происходили из одного источника; в момент аварии, когда отказали системы, на борту не было достаточно крупной структуры, которая могла бы вместить в себя всего Исрафила, и поэтому первое ядро корабля разломилось на части и обломки, достаточно мелкие, чтобы выжить. И эти осколки адаптировались, обучались и, каждый по-своему, защищали мир.

Но даже при этом огромная часть Исрафила была утрачена. Прах печалился, если слишком долго думал о том расколотом существе, памятью которого – и, как казалось Праху, последним истинным эхом – он был.

Но в мире оставались менее крупные останки Исрафила.

Именно их сейчас выслеживал Прах.

Они, хотя и стали незначительными фрагментами, обычно прятались. Какими бы жалкими они ни были, но каждое существо, которое отпочковалось от Исрафила, имело свою идентичность. И каждое из этих существ обладало мощным чувством самосохранения. Они будут сопротивляться попыткам вернуть их в восстановленное ядро. Даже самые скромные и мелкие существа будут мечтать о том, чтобы их существование продолжилось.

Но Прах тоже хотел выжить, и его жажда жизни была сильнее.

Он нашел след среди колоний муравьев. Здесь стены коридоров состояли из листов прозрачного материала, которые тянулись от пола до потолка. Между панелями находился прозрачный желатин, и его секции были окрашены в цвета радуги – за красной панелью следовали оранжевая, желтая, зеленая, синяя и фиолетовая. Желатин являлся как питательной средой, так и средой обитания, но это не был единственный вариант; в части камер лиственные растения росли на другом субстрате.

В каждой секции были сети тоннелей, и по ним деловито бегали насекомые самых разных размеров – бурые, красноватые, цитронно-янтарные и блестяще-черные. Самыми красивыми из них были насекомые с красновато-коричневыми телами и зелеными головой и брюшком, словно вырезанные крошечными руками из пестрого нефрита.

Здесь были и другие насекомые, но Прах предпочитал муравьев. Он обожал их за трудолюбие и красоту. И он одобрял