Инженер Петра Великого 9 - Виктор Гросов

болевые точки, безжалостно разминая сведенные в камень мышцы. Началась методичная, осознанная пытка, и сквозь ее волны я с удивлением осознал: глубокая, стержневая боль, что сковывала меня, начала распадаться, таять, уступая место этому поверхностному, всепоглощающему огню.

За пределами моего стола-плахи жизнь текла своим чередом. Зычный бас Орлова наводил порядок на улице: вот он торгуется со старостой о фураже, перемежая деловые переговоры солдатскими шутками. Организация простого, понятного быта была его стихией. Дубов, верный приказу, оставался в избе, но я спиной чуял — он словно часовой, контролировал каждый звук и шорох, готовый в любую секунду из наблюдателя превратиться в исполнителя приговора, если что-то пойдет не так.

Не выдержав, к столу подошел Анри Дюпре. На его лице отобразилось эдакое брезгливое любопытство.

— Позвольте узнать, месье, — его голос был подчеркнуто вежлив, хотя и напряжен. — Какова концентрация спирта в этой микстуре? Вы рискуете вызвать ожог кожи! Вы отдаете себе отчет в своих действиях?

Не прерывая работы, Елисей ответил, не поворачивая головы:

— Хех, консютрасия… Твоя эта консютрасия такова, дабы хворь испугалась, а кожа вытерпела. Твоя наука все на вес да на меру кладет, а мы — нутром чуем.

— Нутром? — Дюпре едва не задохнулся от возмущения. — Вы доверяете жизнь генерала инстинктам, как животное? Я требую объяснить принцип действия!

Елисей как раз закончил. Вытерев руки о тряпицу, он повернулся к французу.

— Ладно, ученый человек. Ты видишь жар, да не видишь холода, что он изгоняет. Чуешь спирт, а не чуешь смолы, что кожу бережет. Все разделить норовишь, а сила — в единстве. Поди лучше воды принеси, коль подсобить хочешь. Скоро пить будем.

Он сказал это без злобы, с усталым снисхождением мудреца, который объясняет ребенку очевидные вещи. Обезоруженный этой крестьянской логикой, Дюпре вспыхнул и, метнув в мою сторону взгляд, полный беспомощности и молча направился к выходу. Вернувшись с ведром, он, однако, не отошел, а встал рядом, вдыхая пары отвара, который Елисей уже зачерпнул из другого горшка.

Меня наконец усадили. Спина превратилась в один большой, но уже терпимо горящий пласт, и Елисей протянул мне дымящуюся чашку. Глоток обжег горечью, с сильным привкусом хвои и чего-то пряного, неопознанного.

Лимонник? Да нет, откуда ему здесь взяться… Скорее что-то вроде местного элеутерококка. Природный адаптоген. Стимулятор. Не лечит, зато мобилизует резервы организма.

Мне всучили еще какую-то мазь и предложили натереть зад и внутреннюю сторону бедер, дескать с этим и сам справишься. Мне оставалось только хмыкнуть.

Огненная волна прошла по телу, принеся с собой удивительную ясность. Боль в спине и пояснице съежилась до далекого, тупого фона. А главное — из головы ушла тяжелая усталость. Я был не то чтобы здоров — скорее взведен, как пружина. Разбитый и изломанный, но снова готовый к действию. Будто накачали каким-то энергетиком. Надеюсь без побочных эффектов.

Энергия, хлынувшая в меня с отваром Елисея, походила на ту, что питала мои паровые машины и, как я понимал, крайне недолговечная. Во мне, словно в котле, давление достигло критической отметки. Нужно было срочно стравить пар через предохранительный клапан, иначе разорвет изнутри.

— Бумагу, — приказал я. — Перо и чернила.

Испуганный до суеверия староста поспешно принес все необходимое из скрипнувшего сундука. Странный старости и бумага и чернила есть. Не бедствует, однако, а по поселению и не скажешь.

Не отходивший ни на шаг Дюпре тут же подлил мне в чашку холодной воды из ведра. Его взгляд был пристальным.

Когда передо мной лег грубый лист, я задумался. В голове вихрем неслись химические реакции, чертежи, расчеты. Как облечь это в форму, понятную здесь и сейчас? Как перевести идею из двадцать первого века на язык восемнадцатого? Отбросив все лишнее, я сосредоточился на главном: нужна инструкция для солдата, простая, как приклад.

Рука обрела твердость. Перо заскрипело, оставляя на бумаге жирный, уверенный след. Я буквально думал на бумаге. Вот два сосуда, похожие на фляги: «Состав А (купоросный)», «Состав Б (известковый)». От них — простые трубки, сходящиеся в общем котле-смесителе. Никаких сложных клапанов, лишь обычные краны, как на винных бочках. Ниже — схематичное изображение берестяного туеса, моего будущего боеприпаса, с короткой, исчерпывающей пометкой: «Легкий, хрупкий, герметичный». Думал я в процессе о мастерах в Игнатовском, мысленно представляя их вопросы и возможные ошибки. Это заставляло упрощать, отсекать все, что могло быть понято неверно. Странное, почти злое удовлетворение охватило меня. Я создавал нечто чудовищное с изяществом и чистотой инженерного решения.

Закончив, я размашисто, чтобы ни у кого не возникло сомнений в серьезности замысла, вывел наверху листа: «Проект „Благовоние“. Доктрина невыносимости».

Пусть потом оценят суть шутки.

— Вот, — пододвинул я лист к Дюпре, нависавшему над столом. — Ответ на вопрос, как заставить гарнизон крепости молить о пощаде, не пролив ни капли крови.

Француз впился в эскиз. Лицо его окаменело, он не совсем понял что я сделал, но мои ответы на его вопросы заставили его смотреть на меня во все глаза. Как никто другой, он понял все. Он уже видел, как его соотечественники в какой-нибудь неприступной фландрской цитадели бросают мушкеты, давясь рвотой, и в панике бегут с постов. Перед его мысленным взором наступал конец эпохи красивых осад и благородных артиллерийских дуэлей.

— Это… бесчестно, генерал, — выдавил он, правда без осуждения, просто констатируя. — Это оружие отнимает у солдата саму возможность сражаться.

— Война вообще бесчестная штука, Анри, — устало ответил я. — А я предпочитаю бесчестье, которое сохраняет жизни моим солдатам.

Отвернувшись от француза, я посмотрел на Елисея. Время для дел.

— Ну что, отец, как промысел? Челнок-самолет, что я тебе тогда начертил, в дело пошел?

Суровое лицо старика потеплело. Он медленно провел рукой по бороде, в его глазах появилось выражение гордости мастера, это ни с чем не перепутаешь.

— В дело пошел, Петр Алексеевич, да еще как, — с удовлетворением ответил он. — Сперва наши ткачихи от него, как от беса, шарахались. А потом приноровились. Марфа, вдовица, у нее трое по лавкам, так она теперь за день столько полотна выдает, сколько раньше за три не могла. С долгами за мужа рассчиталась, ребятишек кормит досыта. Твое знание, барон, работу облегчило, людям надежду дало. Морозовские приказчики теперь сами к нам ездят, товар выпрашивают. Спасибо тебе.

Эта простая история тронула меня. Моя «бесовская хитрость» обернулась для кого-то реальным, человеческим счастьем.

— Рад, что помог, — искренне сказал я. — У меня