Инженер Петра Великого 9 - Виктор Гросов

трубок и реторт… промазать сургучом с толченым стеклом? Может сработать, если соединения не греть. А управление? Никаких людей рядом. Только дистанционное: длинные деревянные рычаги, веревочная передача через блоки… Неуклюже, зато безопасно. Оператор должен находиться далеко, с наветренной стороны.

В памяти промелькнула та давняя шалость с инспектором. Василь Петрович закрывал глаза на реальные, смертельно опасные нарушения. Из-за его халатности за месяц до нашего «розыгрыша» в цеху едва не погиб молодой рабочий. Наша выходка была грубым способом убрать с ключевого поста опасного и коррумпированного дурака. Мы рисковали, но ничего не добились. По крайней мере, «хулиганство» не сыграло решающей роли, зато сама судьба наказала Петровича. Но это уже другая история.

В голове сложилась вся картина. Вот мои мортиры выплевывают в небо неказистые глиняные горшки. С глухим стуком они раскалываются над стенами Перекопа, и следом по крепости расползается невидимое, бесцветное облако. Оно проникает везде: в казармы, в пороховые погреба, в покои самого коменданта. Минута — и неприступная твердыня превращается в лазарет под открытым небом. Непобедимые янычары, гордость султана, обращаются в беспомощных детей, которые давятся собственной желчью и не способны даже поднять ружье. Оборона как таковая перестает существовать, потому что солдаты физически не могут стоять на ногах. А ужас перед непонятной, дьявольской порчей довершает остальное. Можно использовать «Катрины» вместо мортир, правда, надо будет повозится с точностью наведения.

«Доктрина невыносимости». Название родилось само собой. Таким был мой ответ Государю. Создание условий, в которых дальнейшее сопротивление становится физиологически невозможным. Цинично. Бесчеловечно. И невероятно эффективно. Я передам Петру Великому новый вид войны.

К вечеру степь наконец-то сдалась, уступив место редким перелескам и холмам. Когда авангард доложил о селении впереди, прозвучал приказ о ночлеге. Решение далось с горечью — каждая минута промедления могла стать роковой, — однако состояние людей не оставляло выбора. Передо мной были уже не солдаты, а сомнамбулы на лошадях, с красными белками глаз и потрескавшимися до крови губами. Еще один такой переход — и корпус рассыплется по степи, будто истлевшая веревка. Потому и команду мою встретили глухим, всеобщим вздохом облегчения, утонувшим в скрипе седел и фырканье измученных лошадей. Этот звук и был пределом.

Поселок представлял собой затерянный в глуши мирок из десятка почерневших от времени изб, обнесенных кривыми плетнями. Ни стен, ни дозора — место, жившее по своим, далеким от столичных бурь законам. Сейчас оно замерло, напуганное внезапным вторжением двухтысячного отряда. Завидев нас, бабы хватали в охапку детей и скрывались в домах, мужики торопливо загоняли в хлева скотину. Над селением повисла настороженная тишина. Послышался нервный лай собак да скрип закрывающихся ставен. Наш корпус, медленно втягиваясь в единственную улицу, выглядел здесь чужеродным чудовищем.

Остановка включила во мне какой-то «режим энергосбережения». Пока тело находилось в движении, воля еще держала его в узде. Но стоило спешиться, как накопленная агония разом обрушилась. Онемевшие ноги подогнулись, и я упал бы в дорожную грязь, не подхвати меня вовремя руки Орлова и Дубова. Боль, которую я весь день держал на коротком поводке, вырвалась на свободу, затапливая сознание и выбивая воздух из легких. Мышцы свело жестокой судорогой, я с трудом подавил стон.

— Держись, Петр Алексеич, не раскисай! — обеспокоенно пробасил мне в ухо Орлов. — Почти пришли. Сейчас в тепле отдохнешь, дух переведешь.

— Правее возьмите, — скомандовал Дубов. — Не давите ему на бок. Нужно в тепло его, и лекаря.

Сотрясая головой, я пытался сфокусировать взгляд.

— Не нужен лекарь, — прохрипел я. — Бумагу… чернила…

— Какая к бесу бумага, генерал⁈ — взорвался Орлов. — Ты на ногах не стоишь! Тебе бы квасу холодного да на лавку брякнуться!

Рядом, спешившись, возникла такая же уставшая фигура Анри. Не пытаясь помочь физически, он смотрел на меня внимательным взглядом.

— Дело не в теле, месье капитан, — тихо произнес он с легким французским акцентом, обращаясь к Дубову. — Посмотрите на его глаза. Там пожар. Ему нужно выплеснуть то, что его сжигает изнутри.

И ведь француз был чертовски прав. Цепляясь за последнюю нить, мое сознание отсекало все лишнее. В голове осталась одна мысль, пульсирующая в такт боли: записать. Зафиксировать на бумаге хрупкую, гениальную и чудовищную идею, пока она не растворилась в тумане изнеможения. Эта мысль — единственное, что еще принадлежало мне в этом мире боли, — была моим спасательным кругом и точкой опоры. Мне нужна была минута покоя, чернила и клочок бумаги, чтобы вырвать ее из своего черепа и сделать реальной, прежде чем я окончательно провалюсь в беспамятство.

— К старосте… ведите, — выдавил я приказ.

Спорить они больше не стали. Практически волоком меня потащили по раскисшей от недавнего дождя улице к самой добротной избе в центре поселка. Мир плыл перед глазами, распадаясь на дрожащие пятна: темные срубы, испуганные лица в щелях ставен, мутное закатное небо. Голоса доносились будто через толщу воды. Каждый шаг отзывался новой вспышкой боли. Краем глаза я замети, что и Анри не шибко то лучше выглядит. Это немного «радовало». Хорошо, что я не один такой.

Тяжелую, просмоленную дверь сотряс удар кулака Орлова. Этот стук прозвучал глухо и вызывающе. Через мгновение за дверью послышался скрежет тяжелого засова — звук, говоривший о недоверии к миру больше, чем любые слова. Дверь нехотя приоткрылась, выпустив наружу полоску теплого света и густой запах дыма. На пороге выросла стена в человеческий рост: мужик с окладистой, тронутой сединой бородой и хмурыми, глубоко посаженными глазами, сжимавший топор.

— Чего надо, служивые? — пробасил он. Тяжелым, недобрым взглядом он окинул нас, задержался на моей физиономии, но это, казалось, лишь укрепило его во враждебности. Для него любой мундир был предвестником беды: рекрутчины, реквизиции, новых податей. — Постоя у нас нет. Самим жрать нечего. Уходите с миром, пока беды не наделали.

Я попытался что-то ответить, но язык не слушался. Тогда рыкнул Орлов.

— Староста — ты? — спросил он хмуро. — Командир наш… нездоров, и люди на пределе. Пусти на ночь, а поутру уйдем. Не обидим.

Презрительно хмыкнув, староста окинул взглядом сперва Орлова, затем Дубова. И тут дрожащий свет лучины, выхватив из полумрака детали наших мундиров, упал на его лицо. Зеленое сукно, алое, как кровь, обрамление воротников и обшлагов… В этой глуши, измученной войной, этот знак был понятнее любого герба.

Лицо старосты преобразилось с невероятной скоростью. Враждебность и упрямство испарились, сменившись почтительным изумлением. Глаза его расширились, рот приоткрылся.

— Преображенцы! — выдохнул