Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

главная перемена ждала наверху. Мои станки ожили. Найти для них руки оказалось сложнее, чем выточить идеальную линзу.

Вспоминай наем мастеров, у меня непроизвольно налезала улыбка на физиономию. Передо мной стоял кряжистый мужик с бородой лопатой.

— Лучший полировщик на Гостином, — отрекомендовался он, сплюнув в угол.

Я протянул ему кусок меди и старый полировальник. Он взялся за дело с размаху, будто дрова рубил. По меди пошли грубые, рваные царапины.

— Довольно, — остановил я его. — Вы не полируете, скоблите. Следующий.

А потом вошел Илья. Худющий, глаз не поднимает. Когда я дал ему медь, он сначала долго мялся, потом подул на руки, чтобы согреть, и только потом осторожно, почти нежно, коснулся металла. Его движения были плавными, круговыми. Он не давил, слушал. И медь под его руками не скрежетала — она пела.

Вторым стал Степан, старый суворовский солдат. Угрюмый, с изуродованными артритом пальцами. Я дал ему резец и попросил провести прямую линию. Он кряхтел, сопел, но вел штихель с упрямством человека, который брал Измаил. Линия получилась идеальной.

Этих двоих я взял в мастера. Остальных, сопливых, но шустрых мальчишек — в ученики. Сплав. Вот чем я занимался: создавал сплав из разных людей, характеров, судеб.

Дом переставал быть простым зданием. Он наполнялся жизнью. В дальнем, самом тихом крыле второго этажа теперь жила Варвара Павловна с дочерью. Раньше по углам валялся мусор. Теперь — чисто. Инструменты, которые вечно терялись, висели на стене на своих местах, обведенные углем — мое «прогрессорство». А на моем заваленном чертежами столе каждое утро появлялась чистая кружка и стопка свежей бумаги. Мелочи. Но именно из таких мелочей и строится работающий механизм.

Однажды, поздно вечером, возвращаясь из «грязного» цеха, я застал Катю. Дочка Варвары сидела на полу в коридоре, под единственной свечой, и сосредоточенно водила угольком по обрезку сосновой доски. Я встал в тени. На доске, в неуклюжих, но удивительно живых линиях, оживал мир: кривобокая лошадь, похожая на собаку, дом с кривым дымом из трубы и маленькая фигурка, державшая за руку большую. Она рисовала их с матерью.

Я смотрел на эту девчонку с угольком в руке. И вдруг понял простую вещь. Вся эта крепость, станки, все планы не стоят и ломаного гроша, если некому будет передать дело. Если после меня останется только куча ржавеющего железа. Впервые за все это время я подумал не о том, что я строю, а о том, для кого.

Я не отказался от идеи найти себе отдельный особняк. Варвара Павловна исправно приносила мне варианты, но все было не то. Один — слишком парадный. Другой — с темным, неуютным двором. Третий просто чужой. Я откладывал их.

Я тихо отступил обратно в тень, оставив ее в ее маленьком мире. Вернувшись в свою лабораторию, я еще долго сидел, глядя на чертежи. Линии и цифры казались бездушными. Я думал о том, что моя настоящая работа только начинается. Построить мастерскую — это просто. Гораздо сложнее — научиться жить в доме, который ты построил. И понять, что самое ценное в нем — не то, что заперто за железной дверью, а то, ради чего эту дверь стоит запирать.

Я снова ушел головой в проект. Мир за пределами моей лаборатории почти перестал существовать. В моем святилище была тишина. Я был полностью поглощен. Авторучка для императрицы стала навязчивой идеей, сложнейшей головоломкой, которую я собирал в своей голове, деталь за деталью.

Я как раз пытался рассчитать оптимальный угол для золотой вязи, когда в дверь тихо поскреблись.

— Войдите, — бросил я, не отрываясь от чертежа.

На пороге возник Прошка, нервно теребя шапку.

— Григорий Пантелеич… я там… пронюхал.

— Говори, — устало произнес я, отхлебнув остывшего чая.

— На Гостином, в рядах… там только про вас и говорят, — зашептал он. — Называют… «невским колдуном». Говорят, вы камень-оборотень самому Государю подарили. И что перстень князя Оболенского… — он сглотнул, — что он не горит, а плачет кровью.

Я криво усмехнулся. Мифы. Лучшей рекламы и не придумаешь.

— А еще… — Прошка подался вперед. — Француз-то, Дюваль… совсем плох. Раньше к нему в лавку кареты в очередь стояли. А теперь — тишина. Он бесится. Кричит на своих подмастерьев, кулаками по столу стучит.

Я пожал плечами. Так вот оно что. Старый павлин начал терять перья. Его парижские штучки больше не работают. Столкнулся с настоящим делом и скис. Жалкое зрелище.

— Но это не все, барин! — в голосе Прошки зазвучал азарт. — Самое главное! От него люди бегут! За эту неделю двое лучших его мастеров ушли. Один — резчик по камню, Анри. Второй — Филипп, закрепщик. Дюваль им вслед проклятия кричал, а они только смеются. Сидят теперь по трактирам, пьют и ждут.

— Ждут чего?

— Вас ждут, Григорий Пантелеич! — выпалил Прошка. — Они его уважают, барин, — он смотрел на меня почти с мольбой. — Говорят, Дюваль их за людей не считал, только кричал. А вы… вы мастера цените. Илья со Степкой уже на весь квартал растрезвонили о том какой вы хороший Мастер. Энти, от Дюваля, они к вам пойдут. Возьмите их, а? С ними мы всех за пояс заткнем!

Я откинулся на спинку стула. Дюваль бесится. Хорошо. Но что дальше? Просто кричать он не будет. Такие, как он — жалят. Тихо, исподтишка. Начнет распускать слухи не о колдовстве — это для черни, — а о том, что я обманываю заказчиков, использую дешевые камни, выдавая их за дорогие. Ударит по самому больному — по репутации. И вот это уже серьезно. Нет уж, пока не стоит даже заикаться о том, чтобы забрать его бывших работников.

— Хорошая работа, Прохор. Ты молодец. Вот, — я вытащил из ящика стола рубль. — Купи себе сапоги. Старые твои совсем худые.

— А с мастерами этими что делать, барин? Придут ведь.

— Коли придут, — я снова взял в руки уголек. — Поглядим. А теперь иди.

Когда дверь за ним закрылась, в коридоре раздался тихий, неуверенный стук.

— Да что еще? — раздраженно крикнул я.

Дверь приоткрылась, и в щели показалась взъерошенная голова Ильи.

— Простите, Григорий Пантелеич… Я тут… Я закончил.

— Заходи, показывай.

Он вошел, держа в руках отполированный кусок меди. Я взял его, поднес к свету, затем достал лупу. Почти идеально. Почти.

— Видишь? — я ткнул ногтем в