Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Я бросился к столу. На чистом листе бумаги начали появляться эскизы. Это была задача на грани возможного. Создать микромеханизм поршня, клапанов, систему подачи чернил, требующую точности часового мастера, и все это — в тонком, хрупком малахитовом корпусе. Любая ошибка, малейший перекос при сверлении — и камень треснет, вся работа пойдет насмарку.

Забыв о Кулибине, о стройке, о всем на свете, я с головой ушел в проектирование. На бумаге рождались чертежи деталей, размером не больше булавочной головки. Я рассчитывал зазоры в микронах, подбирал материалы, продумывал технологию сборки. Это была не просто работа. Это был чистый, дистиллированный кайф творца, создающего то, чего еще не видел этот мир. Я снова был на своей территории, в своей стихии. И ничто, казалось, не могло мне помешать.

Дни слились в один нескончаемый, упоительный акт творения. Мир за пределами моей каморки существовал, но его звуки — грохот стройки, крики артельщиков — доносились словно из-за толщи воды. Я был погружен в мир микронных зазоров, капиллярных каналов и рычажных передач. На бумаге, в хитросплетении линий и расчетов, рождался сложнейший микромеханизм моей самопишущей ручки. Поршень требовал двойного уплотнителя из пропитанной воском кожи. Система подачи чернил, чтобы они не вытекали каплей и не пересыхали, превратилась в лабиринт тончайших каналов, которые предстояло прорезать в хрупком малахите. Я чувствовал себя богом, творящим новую вселенную на кончике пера. Каждый решенный узел, каждая найденная остроумная деталь приносили чистое, ни с чем не сравнимое наслаждение.

Я как раз заканчивал чертеж клапана обратного хода, когда в дверь постучали — сдержанно, но настойчиво.

— Войдите, — бросил я, не отрываясь от листа.

Вошла Варвара Павловна. Обычно она появлялась с охапкой счетов или с очередным докладом о происках подрядчика, но сейчас в ее руках не было ничего, кроме нескольких аккуратно сложенных листов бумаги. Ее лицо было, как всегда, непроницаемо, но в серых глазах я уловил тень… беспокойства?

— Григорий Пантелеевич, я получила сведения о Кулибине, — произнесла она, ее тихий голос заставил меня поднять голову. — Мой человек нашел его ученика. И тот… в знак расположения… переписал для нас отрывки из писем и дневников Ивана Петровича за последний год.

Она положила листы передо мной. Это была сырая, непричесанная правда, вырванная из самого сердца жизни старого гения. Я отложил перо. Внутри неприятно похолодело.

— Читайте, Варвара Павловна. Вслух, пожалуйста.

Она развернула первый лист. Ее ровный, почти бесцветный голос начал заполнять тишину каморки.

— «Старик совсем плох, обижен на всех. Никого к себе не пускает, кроме мальчишек-подмастерьев. Все дни проводит в своем сарае, одержим своей „самокаткой“. Пишет, — она перешла на цитату, — что „пружинная сила неверна, ибо отдает мощь свою неравномерно, как норовливая лошадь, что вначале рвет с места, а к концу пути едва ноги волочит“».

Слова ученика повисли в воздухе. «Неверна». Не слаба, не сложна — неверна. Неправильна в самой своей сути. Основа моего блистательного письма, вся моя элегантная теория о кассете пружин, только что треснула.

Варвара Павловна, не замечая моего состояния, продолжила.

— «Последняя его затея — „ножной привод“. Смастерил трехколесный экипаж, весьма чудной на вид. Седок в нем сам себе помогает, нажимая ногами на рычаги-педали, которые через систему шестерен и тяжелый маховик вращают задние колеса. Говорит, что так „сила человеческая соединяется с силой механической для движения равномерного и долгого“».

Она замолчала, закончив чтение. А я — застыл. Перо, которое я все еще держал в руке, дрогнуло, и на безупречном чертеже поршня расплылась жирная чернильная клякса.

Ножной привод. Педали. Маховик для инерции. Коробка передач из шестерен.

Черт возьми… Велосипед. Вернее, веломобиль.

Я все понял не так. Катастрофически не так. Сперанский говорил о «самобеглой каляске». А сам Кулибин, практик, гений от земли, давно отказался от мертвой, пассивной силы пружин и пошел по совершенно другому, биомеханическому пути! Он пытался усовершенствовать человека, соединить его силу с силой рычага. Просто и гениально.

А я только что отправил величайшему механику-практику своего времени «гениальное» письмо, где с видом знатока предлагаю ему улучшить то, от чего он сам отказался много лет назад. Это… это как отправить Ньютону восторженное письмо с предложением усовершенствовать яблоко, добавив к нему крылышки для лучшей аэродинамики. Я выгляжу как невежественный, самонадеянный юнец, который пытается учить академика арифметике.

Кровь отхлынула от лица. В ушах зашумело. Мой прекрасный чертеж авторучки на столе вдруг показался жалкой, детской мазней.

Я сидел, глядя в одну точку. Чернильная клякса на чертеже медленно расплывалась, превращаясь в уродливое, бесформенное пятно, в точное отражение моего нынешнего состояния. Воздух в каморке стал густым, тяжелым, его было трудно вдыхать. Грохот стройки за стеной, еще минуту назад бывший далеким фоном, теперь вбивался в череп раскаленными гвоздями.

— Григорий Пантелеевич, что с вами? Вам дурно?

Голос Варвары Павловны прозвучал словно издалека, как будто доносился из-под толщи воды. Она смотрела на меня с тревогой, ее рука нерешительно замерла в воздухе, будто она хотела коснуться моего плеча, но не смела. Я не ответил. Я не мог. Мозг превратился в месиво из обрывков мыслей, каждая из которых была острее осколка стекла.

Провал. И дело было не в чернильной кляксе.

Мое письмо. Оно мчалось с фельдъегерем в Нижний Новгород. Я представлял себе эту сцену во всех деталях. Старый, уязвленный Кулибин, запершийся от всего мира в своем сарае, получает пакет с казенной печатью. Разворачивает его… и читает высокопарный бред какого-то столичного выскочки, который с видом профессора предлагает ему усовершенствовать то, что он сам давно счел тупиком и выбросил на свалку истории. Что он сделает? В лучшем случае — горько усмехнется над «юношеским жаром» и бросит мое послание в печь. В худшем — напишет едкий, убийственный ответ, который станет достоянием всей Академии наук.

Я не «завербовал» Кулибина. Второго шанса не будет. Гении не прощают невежества, прикрытого высокомерием. Для него я теперь — просто очередной пустой фанфарон, один из тех, что сгубили его карьеру в Петербурге.

И это была лишь первая, самая очевидная грань катастрофы. Была и вторая, куда более страшная.

Письмо было отправлено по государственным каналам. Через Сперанского. Неужели я, в своем тщеславии, мог подумать, что его не вскроют и не прочтут? Конечно, прочтут. Люди Сперанского, эти безликие, въедливые чиновники, уже наверняка сделали копию и положили ее