По прозвищу Святой. Книга третья - Алексей Анатольевич Евтушенко

— сообщила, — Здесь могилу копайте, во дворе, чтобы Коське меня далеко не тащить. Вон там, на краю.

Очистили землю от снега. Разожгли костры. При их свете выкопали могилу и установили крест, сколоченный из досок.

— Головой сюда, — показал Максим Косте. — На запад. А крест — в ногах.

— Я знаю, — ответил тот по-взрослому.

— Ну, тогда всё, — сказал Максим. — А, да. Что бы ты завтра ночью не увидел и не услышал, не высовывайся. Сидите в землянке тихо, как мыши. К железной дороге не бегайте! Сидите и ждите наших. Продуктов точно хватит?

— Хватит, — уверенно сказал мальчишка. — Мы к зиме долго готовились. Одной картохи два мешка ещё запрятаны. Сало есть. Мука. Пшено. Другое разное.

Выйдя со двора, Максим обернулся. Уже окончательно стемнело, но в свете затухающего костра хорошо были видны две тёмные фигуры. Одна их них — это была Степанида Константиновна — подняла руку и перекрестила уходящих.

Спасибо вам, Степанида Константиновна, подумал Максим. Спасибо. Постараемся сделать всё, как надо.

Погода изменилась на следующий день к вечеру. Всё в точности так, как обещала Степанида Константиновна. Сначала пошёл снег, а сразу после полуночи поднялся и ветерок. Пока не очень сильный, но крепнущий. Снег и ветер. Пурга. Лучшая погода для диверсанта.

Максим поймал себя на том, что раз за разом возвращается мыслями к Степаниде Константиновне, Косте, маленькой Оле и даже коту, имя которого он так и не удосужился узнать.

Представлял себе, как умерла Степанида Константиновна. Тихо, во сне. Помолившись перед этим перед иконами и попросив Богородицу и Её Сына первое: позаботится о правнуках и второе: наслать пургу на три дня. Чтобы их отряд успел затеряться в лесах. А для себя — ничего. Даже лишнего дня жизни.

Как двенадцатилетний мальчик Костя, убедившись, что прабабушка не дышит, сначала разговаривает с сестрой, стараясь помягче донести до неё, что бабушка ушла к боженьке, в которого верит. Но маленькая девочка уже видела войну и смерть, всё понимает, поэтому не плачет, а только смотрит на брата своими большими синими глазами, прижимая к себе деревянную куклу.

Она заплачет потом, когда будет помогать брату завернуть тело прабабушки в саван, они дотащат его до могилы по снегу, столкнут вниз, а потом брат возьмёт лопату и закидает могилу землёй. А потом ещё раз, когда проснётся ночью в своей кровати, и её пронзит острое понимание того, что прабабушки больше нет, и они с братом Костей остались одни-одинёшенькие на всём белом свете.

Я ведь так и не узнал, что случилось с их матерью и отцом, думал Максим. Почему одна прабабушка? Хотя, что там узнавать, и так всё ясно. Война с ними случилась. Как и с миллионами других советских людей.

Я вернусь, сказал он себе. Я обязательно сюда вернусь. Если не смогу сам, попрошу, кого следует. Дети не должны быть одни. Никогда и ни за что.

Толовые шашки заложили уже в темноте. Свет от фонариков в бетонной водоотводной трубе был практически не виден, а на случай непредвиденного патруля Максим вместе с Николаевым и Гнатюком прикрывали место работ с опушки леса.

Взрывчатку закладывали Озеров, Герсамия и Заруба. Яна Коса и Ровшана Каримова оставили вместе с рацией охранять лагерь и быть готовыми покинуть его в любую минуту.

— Ждёте нас до четырёх утра, — приказал Максим. — Если не вернёмся, уходите. Ян, ты знаешь куда. На новом месте ждёте двое суток. Потом, Ян, свяжешься с командованием, доложишь, что во время выполнения задания мы погибли, и запросишь план дальнейших действий.

— Мы будем ждать до пяти, — сказал радист. — И никаких «погибли», товарищ командир. Возвращайтесь живыми. Мы в вас верим. Правда, Ровшан?

— Самарканд верит и ждёт, — ответил Каримов и показал большой палец.

— Самарканд и Краков, — подтвердил Ян.

Открытая мотодрезина с установленной на ней пулемётом и четырьмя вооружёнными немецкими солдатами подошла со стороны Калуги, когда работы в трубе ещё не были закончены.

Её мотоциклетное тарахтение Максим услышал издалека и шепнул Гнатюку:

— Приготовься, Остап.

— Готов, товарищ командир, — шепнул тот в ответ. — Слышу.

Звук приблизился.

— Давай.

Пронзительный и тоскливый волчий вой пронёсся над железной дорогой.

Один раз и тут же второй.

Рядовой Гнатюк убрал, сложенные рупором ладони от губ и посмотрел на командира — ну как, мол?

«Отлично» — показал Максим большой палец.

Свет фонариков в трубе погас.

Максим знал, что Озеров и остальные, скорее всего, тоже услышали и почувствовали приближение дрезины, но гарантии не было.

— Похоже, — одобрил Савватий, когда Гнатюк в лагере продемонстрировал своё умение. — Это точно услышим.

— До печёнок пробирает, — согласился Заруба. — Шли за мной волки однажды, бр-рр, — он передёрнул плечами, — никому не пожелаю.- Могу ещё качкой [1], — гордо объявил Остап. — Пивнем [2], совой. Много кем могу. Показать?

— А ну-ка, — сказал Максим.

Гнатюк продемонстрировал.

Получалось здорово. Если закрыть глаза, казалось, что где-то крякает утка, ей отвечает задорный крик петуха, и затем, включаясь в общий разговор, начинает ухать и тренькать сова.

— Да ты настоящий талант, — похвалил Максим. — Учтём на будущее. Но сейчас пусть будет волк.

Пурга ещё не успела разыграться в полную силу, и за косо летящим снегом Максим видел, как дрезина тормозит и останавливается прямо перед бетонной трубой внизу, в которой притаились товарищи. И фактически напротив их секрета.

Вот чёрт, неужто что-то заметили?

Очень странно, не должно такого быть.

Он глянул на часы.

Семь минут до эшелона.

— Давай быстрее, Фриц, — послышался недовольный голос с дрезины. — Нашёл время.

— Прижало, — извиняющимся тоном ответил Фриц. — Я быстро.

Тёмная фигура в шинели, каске и с винтовкой за плечами спрыгнула с дрезины