По прозвищу Святой. Книга третья - Алексей Анатольевич Евтушенко

— не понял Максим. — Гарантия есть гарантия.

— Если я протяну не пять лет, а три, ты претензии кому предъявишь?

— Ты мне это брось. Протяну…Живи, давай.

— Живу, живу, — побурчал КИР. — Да ты не беспокойся особо, хотя мне, конечно, приятно. Уже говорил и готов повторить ещё раз. Протяну столько, сколько надо. Есть резервы и возможности. К тому же мне интересно, чем это всё закончится. А любопытство, как известно, лучший стимул для нас, разумных.

Пятнадцать километров на лыжах по лесу и девственному снегу они прошли за два часа. Уже понемногу начало смеркаться, но до полной темноты время ещё было.

От опушки леса Максим в бинокль оглядел деревеньку Мандрино, приткнувшуюся на левом берегу речки Лобня. Дальше, километрах в двух, за заснеженным полем, проходила железная дорога. Та самая, которую им предстояло взорвать. Но не здесь, правее, где лес подходил к «железке» почти вплотную.

Там они уже побывали, всё разведав и прикинув будущие действия. Место было, действительно, удобное. С одной стороны сплошной, засыпанный снегом лес, в котором они чувствовали себя, как дома. А сразу за рельсами — довольно широкая лесополоса (сотня метров, не меньше), а затем метров шестьсот открытого снежного пространства вплоть до Киевского шоссе, по которому шло довольно оживлённое движение немецких войск — людей и техники.

Но самое главное — бетонная водоотводная труба метра полтора в диаметре, пролегающая неподалёку под железнодорожным полотном.

Теперь Максим, Иван Николаев, Ян Кос и Савватий Озеров рассматривали деревушку Мандрино. Навсякий случай. Она была ближайшей к тому месту, где они собирались пустить под откос эшелон. В двух с половиной километрах, если быть точным.

На первый взгляд, в деревеньке никто не жил.

Десятка полтора серых изб, большая часть из которых была разбита снарядами и бомбами, а меньшая вросла в землю и покосилась от старости.

Торчащие в разные стороны горелые брёвна.

Порушенные плетни и заборы.

Обломанные снарядами и бомбами фруктовые деревья в садах.

Полузасыпанный снегом окоп, тянущийся от правого берега реки Суходрев в сторону железной дороги. Наш окоп. Наши здесь оборонялись ещё совсем недавно.

Замёрзший пруд с южной стороны практически рядом с рекой.

Никого.

Только несколько ворон каркают, перелетая от одной мёртвой избы к другой в поисках хоть какой-то добычи…

Стоп, а это что?

Едва заметный прозрачный дымок. Вон там, сразу за покосившейся — вот-вот упадёт — избой с проломленной крышей.

То ли костёр, то ли…

Максим убрал бинокль.

Нет, так невидно.

Ну, почти. Если знать, куда смотреть, то разгядеть можно.

— Дым, — сказал Озеров. — Вон там, за косой избой.

— Точно, дым, — подтвердил Николаев. — Не вижу, но чую.

— Завидую глазу и нюху, — сказал Кос. — Я не вижу, и не чую.

— Есть дым, — подтвердил Максим. — Пошли, посмотрим, что там. Николаев слева, Озеров справа. Кос со мной. Идём быстро, но осторожно.

Они поднялись и пошли к деревне.

[1] Конечно (польск.)

[2] Традиционное летнее жилище якутов.

[3] Призраки! Это призраки! (нем.)

[4] «Василий Тёркин».

Глава двадцатая

Это была землянка.

Прочная, довольно большая, с двускатной крышей и окном в торце. Из глиняной трубы, торчащей над крышей, и шёл дымок.

Устроена она была во дворе крайнего двора, выходящего северной стороной на берег реки, которая здесь делала неожиданный поворот на запад, а потом, за деревней, снова текла почти на юг.

Здесь же, во дворе, громоздились обугленные, засыпанные снегом, брёвна избы, разбитой, то ли снарядами, то ли бомбой, сразу и не разберёшь.

От землянки вело несколько тропинок: к колодцу-журавлю, к обычному дощатому туалету и к поленнице, устроенной под навесом возле чудом уцелевшего сарая.

Максим оставил бойцов снаружи сторожить подходы, снял лыжи, спустился по ступенькам. Прислушался.

Тихо.

Опасности он не ощущал.

Но за дверью точно кто-то был.

Постучал деликатно.

Нет ответа.

Ещё раз, посильнее.

— Открой, Коська, — послышался за дверью надтреснутый женский старческий голос. — Наши это.

Послышался звук шагов, дверь отворилась.

Максим увидел худого белобрысого мальчишку лет двенадцати с синими, словно летнее небо, глазами. Мальчишка был одет в овчинную безрукавку не по росту поверх застиранной серой рубахи и коричневатые штаны, подвязанные обрывком верёвки. На ногах — валенки.

— Здравствуйте, — сказал он так, словно и не было никакой войны. — Входите, а то холоду напустите.

— Здравствуй, — Максим, пригнувшись, вошёл. Одним быстрым взглядом осмотрел помещение.

Хорошая землянка. Довольно большая, с дощатым полом, стенами и потолком. Глинобитная печь с трубой, выходящей наружу через крышу. От печи идёт тепло. Свет падает из окна под самым потолком на противоположной стороне. С левой стороны два топчана. Один широкий, другой, ближе у окну, узкий. На узком, укрытая одеялом, с двумя подушками под головой, лежит старуха, — Максим видит её желтоватое, изрезанное морщинами, лицо с торчащим вперёд костистым носом, обрамлённое седыми волосами. Над головой старухи — две едва различимые иконы без окладов и лампады. Богородица с Младенцем и Спаситель.

Максим плохо разбирается в иконописи, но видит, что иконы старые, им, как минимум, сотня лет. А возможно, и больше.

Дальше.

Стол и четыре табурета вокруг. Полки по стенам с какой-то посудой. Вешалка с одеждой. Два сундука. На одном спит большой серый кот.

На полу (он, кстати, чисто выметен), у печки, девчушка лет пяти. Такая же белокурая и синеглазая, как мальчишка. Сестра?

Прижимает к себе самодельную деревянную куклу, настороженно смотрит на Максима.

— Подойди, — голос старухи окреп. Она зашевелилась, подтянула тело выше на подушки.

Максим посмотрел на свои валенки в снегу, взял стоящий в углу веник, вышел наружу,