Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов

— Сегодня днем я встречалась с Алексеем Кирилловичем по делам охраны. Он просил передать, что завтра, к полудню, ваше испытание почтят своим присутствием Государь Император и господин Сперанский.

Она произнесла это будничным тоном, будто сообщала, что завтра к чаю подадут свежие булочки. Но в тишине столовой, с учетом немного взвинченного состояния, это прозвучало как раскат грома.

Император. Лично.

Мой взгляд прикипел к Варваре Павловне. К легкому, почти неуловимому румянцу на ее щеках, который не мог скрыть даже тусклый свет свечей; к тому, как она, сообщив эту новость, тут же занялась салфетками, не поднимая на меня глаз.

«По делам охраны»… Ну да, конечно. Летний сад, видимо, самое подходящее место для таких дел. В памяти тут же всплыло, как менялось лицо Воронцова, когда он говорил с ней — как исчезала его обычная ледяная маска, уступая место чему-то более теплому и человеческому. Кажется, я теперь начинаю понимать интерес капитана к моему ювелирному дому.

Новость о визите Императора напрягала. Это был государственный экзамен. И у нас не было права на ошибку. Ни малейшего. А мы, гении, шли на него, даже не зная, заведется ли наша адская машина.

Когда ужин закончился и все разошлись по своим комнатам, дом «Саламандра» этой ночью не спал. Напряжение пропитало воздух, затаилось в тишине, в тревожном скрипе половиц и в том, как за окном завывал ветер, предвещая метель. Завтра все решится.

Меня не тянуло к камням — не в таком настроении. Я спустился вниз, в темень кладовой под лестницей. Тусклый, дрожащий свет единственной зажженной лампы, поставленной на старый верстак, выхватывал из мрака нашего монстра. В причудливых, пугающих тенях машина походила то ли на гигантского паука, то ли на скелет доисторического чудовища.

Стянув с нее грубую ткань, я остался с ним один на один. Вот он. Наше детище. Я начал свой ритуал, знакомый любому инженеру перед первым запуском: проверка каждого винта, каждой гайки, легкая подтяжка ключом. Ладонь легла на холодный металл предохранительного клапана. Я невольно заметил, что руки дрожат. Слегка, почти незаметно, но дрожат.

Да что ж такое! Глупое, нетренированное тело мальчишки. Старик-Звягинцев не позволил бы себе такой роскоши.

Память подкинула воспоминание из прошлого, такое яркое, что я зажмурился. Мне сорок. Уже не мальчик, уже мастер с именем. Первый по-настоящему серьезный заказ — огранка сложнейшего желтого алмаза для какого-то арабского шейха. Камень с крошечным, почти невидимым внутренним дефектом, расположенным так, что малейшая ошибка — и он рассыплется в пыль. Я не спал тогда всю ночь, проверяя расчеты. Помню, как, стоя у станка, почувствовал ту же дурацкую испарину на ладонях, ту же дрожь в пальцах. Подошедший старый учитель, Абрам Маркович, увидев мои руки, не стал ругать. Он усмехнулся в свои седые усы и сказал: «Боишься, Толя? Это хорошо. Значит, понимаешь цену ошибки. Бояться надо самонадеянности. Страх — это инструмент. Он делает тебя внимательнее».

Я открыл глаза. Дрожь в руках не прошла, но она перестала злить.

Тихий скрип половиц за спиной заставил меня обернуться. Вошел Кулибин. В одной ночной рубахе, накинув на плечи тулуп, он тоже не мог уснуть.

Ни слова не говоря, он подошел к машине с другой стороны и начал свой собственный осмотр. Его мозолистые, узловатые пальцы методично ощупывали каждую деталь, а после он покачал главные рычаги насоса, проверяя их ход.

— Пружину… — вдруг заявил он. — Я трижды перекаливал. Должна держать. Но сталь — она как баба, с норовом. Никогда не знаешь, что у нее на уме.

— А я за пайку боюсь, — признался я. — Серебро, хотя его и не так много в пайке — металл мягкий. Давление высокое…

Он подошел к котлу, постучал по нему костяшкой пальца, прислушиваясь к гулкому звуку.

— Слышал я, что перед спуском корабля на воду, его «окрестить» надобно. Вином о борт. А мы нашу посудину и не «обмыли» толком.

Мы стояли у своего творения в тишине. Этот молчаливый, совместный осмотр был чем-то сближающим нас, как творцов проекта.

— Знаешь, парень, — снова заговорил он, не глядя на меня. — Когда я свое часы-яйцо для Государыни делал, там была одна шестеренка, самая мелкая, с волосок толщиной. Так я ее семь раз переделывал. Семь ночей не спал. А как отдавал, так руки тряслись, что думал, уроню. Стыда боялся.

Он замолчал, а потом положил свою тяжелую руку мне на плечо.

— Не робей, счетовод. Мы с тобой такую кашу заварили, что сам черт ногу сломит. А где черт пасует, там русский мужик проходит. Иди спать. Утро вечера мудренее.

Развернувшись, он так же бесшумно скрылся в темноте.

Я остался один. Эта простая, грубоватая фраза старика и его признание, его тяжелая рука на моем плече сделали то, чего не могли сделать расчеты — они дали мне уверенность.

Часы пробили три. До рассвета оставалось совсем немного.

Глава 17

Утро последнего дня выдалось серым и безрадостным. С неба сыпалась колючая ледяная крупа, а ветер в печной трубе завывал так тоскливо, словно плакал покинутый ребенок. С самого рассвета я маялся по дому, не находя себе места в этой нервной, напряженной суете. Нашего монстра мы наконец выкатили из кладовой во двор. Один за другим мы монтировали последние, решающие детали: тяжелый, похожий на змеиную кожу армированный рукав, новый, хищно блестящий наконечник. Массивный предохранительный клапан, похожий на сердце всей конструкции уже красовался на нем.

Свою роль старого театрального актера Кулибин разыгрывал с упоением. Пока солдаты, кряхтя, суетились, он картинно семенил вокруг, громко, на весь двор, причитая и охая:

— Ох, чую, не хватит силенок-то! Слабо тянет, иродка! Придется, видать, вчетвером на рычаги налегать, а то и вшестером! Да и то, дай Бог, чтоб эта посудина хоть до середины второго этажа доплюнула! Посрамимся перед Государем, ох, посрамимся…

Не в силах выносить это срежиссированное напряжение, я сбежал в лабораторию. Попытался отвлечься, взялся за эскиз маски для будущего проекта, однако настроение было не ахти. Тревога подкрадывалась со всех сторон, сжимая горло тисками.

К полудню, будто по заказу свыше, небо прояснилось. Метель утихла, и сквозь рваные тучи даже пробилось бледное, акварельное зимнее солнце. И вместе с первыми его лучами на нас обрушилось светопреставление.

Сперва донесся далекий, нарастающий гул — ропот десятков людей, заполнивших Невский. Следом, чеканя шаг