Физрук: на своей волне 2 - Валерий Александрович Гуров

— Самое прямое, — пояснил я. — Девяностые научили нас одной прописной истине. Своих бросать нельзя. Ни при каких обстоятельствах.

Я подождал, пока директор переварит смысл, который я вложил в эти слова.

— Надо костьми ложиться, но своих девчат и парней, тех, кто тебе доверился, надо поддерживать, выручать, — продолжил я. — А если учитель не способен стать для своих ребят тем, кто стоит рядом, а не сверху, то значит, он вообще не учитель.

И дальше я начал объяснение, как видел и считал правильным.

— Вот ты сейчас сидишь и слушаешь, как завуч тебе лапшу на уши наворачивает. А ты не задумывался о том, что если всё делать, как она предлагает, то толку от этого не будет вообще никакого?

— Почему? — уточнил директор, насторожившись.

— К чему всё вот это ваше «добро» привело? — ответил я, сдерживая раздражение. — Ваши методики, инструкции, отчётность, бумажки и «планы воспитательной работы»…

— К чему?

— Да к тому, что школу твою собираются закрывать, — отрезал я. — И, поверь, закроют.

Леня вздрогнул, но постарался не подать вида, что его зацепило.

— Владимир Петрович, вы сгущаете краски…

— Да? — я чуть подался вперёд. — Или ты думаешь, что этот твой бизнесмен, который приедет на следующей неделе, реально попытается что-то изменить? Реально даст тебе денег на финансирование?

— Ну… у нас же есть договорённости, — было возразил Леня.

— Договорённости, — хмыкнул я. — Я тебя огорчу. Он приезжает только для того, чтобы потом к нему со стороны прокуратуры или других органов вопросов не было. Когда начнёт землю твою отжимать.

Повисла тишина.

Леня замер, потом нервно провёл рукой по столу, переставляя ручку, и отвёл взгляд.

— Это… серьёзное обвинение, — выдавил он наконец.

— Это не обвинение, — возразил я. — Это факт, который ты сам узнаешь, когда будет поздно.

Директор заёрзал на стуле. Впервые за весь разговор в его лице мелькнула тревога.

— Ты что, не видишь, что у этого твоего «инвестора» рожа криминальная? — спросил я, вскинув бровь. — Он же бандит, таких за версту видно.

Леня молчал. Сидел, глядя куда-то на край стола. Хотелось верить, что он всё понимал. Но вид у него был такой, словно человек внутри себя пытается не признать очевидное.

Я решил не останавливаться — добить нужно было не человека, а его иллюзии.

— Мне тут птичка на хвосте донесла, — продолжил я, — что ваш этот уважаемый бизнесмен — никто иной, как Аля Крещёный. Если это имя тебе о чём-то говорит.

Леня побледнел. Да, он знал. Кто такой Аля Крещёный, он не мог не знать по определению. Мы с Алей в своё время, когда вот этот вот мужик, который сейчас сидел передо мной, ещё был мелким, часто брали его на рыбалку.

Я видел, как Леня попытался сделать вид, будто ничего страшного не услышал. Но пальцы всё-таки сжались в кулак. Старая память не подводила… а я уверен, что после моей смерти дядя Аля стал совершенно другим человеком. В том числе по отношению к этому пацану, которому он когда-то приносил вкусняшки.

— Понимаю, — продолжил я. — Ты, наверное, думал, что всё это давно в прошлом. Что малиновые пиджаки растворились, остались только галстуки и презентации. Но нет, друг мой. Этот человек просто сменил костюм. Малиновый — на серый, а порты заменил протоколами. Вот только сколько волка ни корми, а он всё в лес смотрит.

Я коротко объяснил ему, что бандит навсегда бандитом останется. Только теперь играет по закону, потому что понял, что закон — это новая форма крышевания.

— Так что не строй иллюзий. А что касается твоих обычных норм, то они признали 11 «Д» неблагополучным классом, так?

— Не совсем… — попытался возразить Леня, но я не дал ему договорить.

— Не совсем, — повторил я, перебивая. — А по сути — именно так. Твои эти нормы, бумажки, методички сделали этот класс таким. Вместо того чтобы понять ребят, вы, ты, завуч и вся ваша педагогическая свора поступили по-другому.

— Вы о чём? — у Лени аж защитный рефлекс сработал, и он время от времени переходил со мной обратно на «вы».

— О главном, о том, — сказал я жёстко. — Что гораздо проще поставить на этих ребятах крест, чем попробовать их вытянуть. Проще записать их в «трудных», в «социально запущенных», в «группу риска». Поставить галочку и выдохнуть. А дальше пусть катятся, да?

— Владимир Петрович…

— Я-то Владимир Петрович, — отрезал я. — А вот ты кто, Леня? Пора бы определиться, кто ты такой по жизни — директор или просто человек, который подписывает бумаги, чтобы сверху не ругали.

Леня замотал головой, откинулся на спинку кресла, лицо у него побледнело и пошло пятнами. Но я не останавливался.

— Сейчас вы сделали выбор, — продолжил я холодно. — Вы решили ныть, разводить руками и прикрываться правилами. «Мы не можем, нам не положено, так написано». Ты выбрал наблюдать, как вместе с 11 «Д» вы ставите крест на всех остальных. Потому что если сегодня вы отвернулись от этих парней, завтра отвернётесь и от остальных.

Помолчали. Леня не смотрел на меня, уткнулся лицом в ладони и тихо выдохнул. Я наблюдал, понимая, что за эти несколько минут он, наконец, услышал правду, которую все знали, но боялись произнести.

Леня долго молчал. Я видел, как в его глазах шла борьба между должностью и человеком. Между тем, что ему велят делать бумажки и отчёты, и тем, что он ещё не совсем утратил способность видеть людей за этими бумагами.

Наконец он медленно поднял голову.

— Я понимаю тебя, Володя. Ты горячо говоришь, и в этих словах есть правда. Но у меня есть и обязанности.

Я не отводил взгляда, чувствуя, что сейчас либо он встанет рядом, либо последует отказ.

— Если ты боишься потерять пост, чтобы угодить кому-то сверху, ты уже проиграл. Если же ты думаешь, что можно быть честным и по бумагам, и по делу, то докажи это. Это минимум, который ты можешь сделать как человек и как директор.

В кабинете повисла очередная пауза, в которой слышалось только тиканье часов. Видно было, как мои слова попали в самую больную точку.

— Вы… ты говоришь прямо, — прошептал Леня. — Я… прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду…

— Если сейчас ты отвернёшься от ребят, они не получат опору и пойдут по наклонной.

Леня на этот раз не отвёл глаз. В них было что-то от усталого человека, который всё ещё пытается сохранить лицо и не хочет предать совесть.

— Володя, я не могу публично выступить против проверок. Я не могу остановить инвестора. Но я не