Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

точны и неумолимы, как таблица логарифмов, — рассмеялся я. — Значит, для полного торжества логистики потребуется прорыть грандиозный судоходный канал между Доном и Волгой, капитально углубить русла обеих великих рек, возможно, построить водохранилища, сложные системы шлюзов, даже, кто знает, мощные гидроэлектростанции. Затем — построить канал Москва — Волга, дабы столица не чувствовала себя обделенной, и вообще, распространить единую глубоководную систему каналов и до Северной столицы, и вплоть до самого Белого Моря, дабы связать юг с севером. Построим всё это великолепие, и вуаля — наряды от венских кутюрье и пражское стекло попадут к нашим модницам и в наши гостиные самым что ни на есть дешёвым водным путём.

— Каналы? — скептически поднял бровь Аркадий. — От Черного моря до Белого? Это звучит как фантазия Жюля Верна.

— Технически, Аркадий, это возможно уже сейчас. Всяко не сложнее, чем Панамский или Суэцкий каналы, которые, как ты знаешь, уже функционируют. Проекты, уверяю вас, уже лежат в соответствующих министерствах и рассматриваются. Вопрос не в возможности, а в целесообразности и в деньгах.

— А денег-то хватит? — ехидно спросил Аркадий.

— Хватит, — сказал я уверенно. — Это же не за одну ночь строить, не сказка. Лет двадцать, а то и все тридцать займёт такое строительство. Значит, и суммы потребуются частями. Большие суммы, чего скрывать. Но посильные. Уже сейчас находятся желающие вложиться и поучаствовать, и не только отечественные капиталисты…

Я замолчал, давая им возможность представить себе грандиозную картину: не спеша, величаво плывут по рукотворным рекам белоснежные лайнеры, груженные австрийским бархатом и венгерским вином, а где-то там, наверху, в министерских кабинетах, решается судьба этих проектов, сплетаясь в тугой узел с интересами, амбициями и тайными соглашениями. Мир меняется, возможно, именно такие, казалось бы, фантастические идеи и определят его лицо через какие-нибудь полвека. А пока наш поезд, подчиняясь законам чужой колеи, несёт нас в Вену, в самый водоворот истории, которая, увы, редко сверяет свой маршрут с самыми благими и остроумными расчётами.

Продолжить лекцию о грядущем преобразовании природы, увы, не вышло: в салон пожаловали гости. И не какие-нибудь, а сама взрослая, официальная часть делегации — Великий Князь Николай Николаевич, премьер Владимир Николаевич Коковцев и министр иностранных дел Сергей Дмитриевич Сазонов. Они вошли неспешно, с тем особым, небрежно-весомым видом, который присущ людям, привыкшим решать судьбы империй и уверенным, что их появление в любом месте есть событие.

— Что, Алексей, скучаешь? — громко, с притворной отеческой сердечностью спросил Николай Николаевич, останавливаясь посреди салона.

Я мгновенно оценил его состояние. Судя по лёгкому, знакомому румянцу на скулах, по чуть более уверенной, чем обычно, походке, по отчётливой, чуть утрированной дикции и по едва уловимому, но стойкому запаху старого коньяка, пробивавшемуся сквозь аромат дорогой сигары, он принял свою обычную вечернюю дозу, две унции. Жидкие унции, разумеется. Английские жидкие унции. Всего-навсего пятьдесят граммов, сущий пустяк. Великий Князь в будний день придерживался строгого режима: две унции в полдень, две унции на закате, и две унции — как завершающий аккорд — перед отходом ко сну. Полезно для здоровья, считает он, для поддержания тонуса и ясности ума. И, в самом деле, при его богатырской комплекции, унаследованной от деда, махнуть пятьдесят граммов — сущая безделица. Бутылка коньяка в день, вот испытанная норма гвардейского офицера, таково было устойчивое мнение в тех кругах, где он вращался. И главное — не закусывать! Разве что так называемым «николаевским перекусом»: кружочек лимона, щедро посыпанный молотым кофе. И всё. Название пошло оттого, что придумал его, по семейному преданию, мой прапрадед, император Николай Павлович. Говорили, он необычайно заботился о своей фигуре, панически боялся растолстеть. Странная черта для железного самодержца? У всякого своя слабость.

— Нет, Mon General, мы работаем, — ответил я тоном ледяным и ровным, каким говорят с подчиненными, сделавшими мелкий, но досадный промах.

Ледяным — потому что поведение Николая Николаевича было от начала до конца неподобающим для верноподданного, пусть даже и осененного титулом «Великий Князь». Мало того, что он явился незваным, ворвавшись в нашу беседу, как в собственную курительную комнату, так он ещё и не счел нужным поздороваться должным образом. Ни со мной, наследником престола, ни с моим окружением. Это был тонкий, но безошибочно читаемый демарш. Похоже, он нас ни в грош не ставил, и это было бы ещё полбеды. Но он демонстративно, показательно, публично выказывал пренебрежение, словно проверяя границы дозволенного.

— А не мог бы ты, Алексей, пойти поработать в свой личный вагон? — продолжил он, не меняя отечески-снисходительной интонации. — Нам здесь нужно кое-что обсудить, понимаешь. Дела взрослые, скучные.

Коковцев и Сазонов стояли чуть поодаль и молчали, словно тени отца Гамлета, позабывшие роль. При входе оба, по крайней мере, почтительно поклонились мне, и на том их участие в происходящем закончилось. Они не вмешивались в семейные, или вернее, династические дела Дома Романовых, предпочитая сохранять невозмутимость опытных царедворцев, для которых главный принцип — не погружаться в ненужный скандал.

— В свой вагон? — переспросил я с наигранным удивлением, окидывая взглядом просторный салон. — Но мы сейчас располагаемся в вагоне-салоне, представительском, самом что ни на есть официальном. Здесь, если бы потребовалось, и короля принять не стыдно.

— Именно, Алексей, именно, — с легкой, но уже заметной ноткой нетерпения ответил Великий Князь. — Мы займем его ненадолго.

— Позвольте, господа, прежде всего познакомить вас… Вы ведь, кажется, незнакомы? — сказал я, мягко, но неумолимо перехватывая инициативу. — Итак, имею честь представить: князь Константин Максутов, мой товарищ и главный советник по военным делам!

— Очень приятно, — пробормотал Коковцев, сделав вежливый, чисто механический поклон головой.

Сазонов повторил этот жест молча, его умное, усталое лицо не выражало ничего, кроме вежливой отстраненности.

— Князь Максутов? — переспросил Николай Николаевич, прищурившись и с нескрываемым любопытством оглядывая Костю. — Не припомню такой фамилии в ближнем кругу. Из сиятельных, или из благородных?

Вопрос был двусмысленный, с оскорбительной подкладкой. «Из благородных» — это на языке нашего сословного жаргона означало тех князей, к коим следовало обращаться «ваше благородие», то есть ставя их на одну доску с обер-офицерами. Как бы князья третьего сорта, не чета князьям «сиятельным», не говоря уже о «светлейших». Это был укол, направленный не столько в Костю, сколько в меня, в мое право выбирать себе окружение.

— Ох, дедушка, — ответил я вместо вспыхнувшего, но сдержавшегося Кости, — обращайся к нему запросто, князь Константин.