Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

верст в час, а минуя разъезды и полустанки, и того меньше, позволяя разглядеть лица на перронах, заметить проселочную дорогу, теряющуюся в перелеске, почувствовать неторопливое дыхание бескрайних пространств. Но здесь, за границей, где вагоны были переставлены на европейские тележки и подан столь же европейский паровоз, в действие вступили иные правила. Чужой монастырь, чужие порядки, чужое расписание. Всё будет замечательно, заверили нас, все неполадки и хаос царят там, где не придерживаются священного графика. А график предписывал движение с определенной, почти что дерзкой для нашего привычного восприятия скоростью.

— Пятьдесят шесть секунд! — раздался голос Кости, прерывая мои размышления. Он на секунду прикрыл глаза, производя в уме потребные вычисления, и торжественно изрек: — Шестьдесят четыре версты в час!

— Километра, — мягко поправил Аркаша Столыпин, — мы не в России, Константин.

— Да, разумеется, километра, — тут же согласился князь, с легкой улыбкой.

Мы с Колей в математические расчёты не вмешивались, предоставив это дело умам, склонным к точным наукам. Мы — созерцатели, мы едим печёные яблоки и смотрим в окно, окно, за которым пейзажи не проплывали, а именно что пролетали, стираясь в сплошную, чуть размытую полосу. И Николай Николаевич, наш высокий представитель — великие князья избрали его, и кто бы мог в том усомниться? — не только не возражал против скорости, но, напротив, пообещал паровозной бригаде щедрую премию, если прибудем в Вену точно в срок, до минуты. В его словах чувствовалась не просто щедрость, а некое упование на этот европейский порядок, на эту предсказуемость, столь контрастирующую с тем, что творилось в оставляемой нами России.

Собственно, официальная делегация — это он, я, Коковцев и Сазонов. Остальные — помощники, советники, секретари — являлись, если вдуматься, лишь мелким шрифтом в дипломатических документах, людьми второго плана, тени которых терялись в коридорах вагонов. Я же, по собственной инициативе, прихватил с собой «пионеров»: сподвижники, как известно, сами по себе не появляются, их требуется создавать, выращивать, лелеять, подобно тому, как садовник выхаживает редкий сорт роз. Как Пётр Великий создал Меншикова. А уж как Пётр создал Меншикова, сие тайна великая есть, предмет для размышлений историка и романиста. Алексей Толстой свой роман ещё не написал, а хоть бы и написал, кто же, в самом деле, верит романам? Вымысел — он и есть вымысел. Сам я «Петра Первого» если и читал, то лишь по скудной школьной программе, то есть краткое изложение на пяти страничках, из коего следовало, что Меншиков мальчишкой торговал на московских улицах пирогами с требухой, а юный Пётр, тоже мальчишкой, его приблизил. Но каким образом произошел метаморфоз, какими путями Господь свёл будущего императора с будущим светлейшим князем — покрыто мраком. Посему действую я наобум, но руководствуясь здравым смыслом: сближает общее дело. И оно у нас есть, это дело, — пионерское по форме, но глубоко монархическое по содержанию. Монархисты? Почему бы и нет? Взгляните на них: Коля уже пролил кровь, пусть и не за царя, так за цесаревича, то есть за меня. Отец Аркаши, Пётр Аркадьевич Столыпин, чье имя стало синонимом воли и трагедии, пал от руки террориста на глазах у государя. А Костя Максутов — из славной фамилии татарских князей, что веками не жалели жизни на службе Отечеству. Вот она, живая связь времен, вот как оно бывает, да. История вплетает свои нити в судьбы этих юношей с такой же неумолимостью, с какой наш поезд мчится по рельсам.

— Катовице, — тихо, почти про себя, сказал Коля и подошёл к большой карте Европы, висевшей в салоне-вагоне. Карта эта была, конечно, поменьше той, что украшала стену в Тереме, но понять, где мы находимся, позволяла. Коля с важным видом передвинул крошечный флажок с изображением паровозика, отмечая наше текущее местоположение. Жест этот был исполнен глубокого смысла — мы не просто ехали, мы двигались по истории, отмечая вехи.

Да, мы проезжали Катовице. Остановка здесь предполагалась сугубо техническая — заправить паровоз водой и углем. Никаких встреч, никаких речей, никаких депутаций с цветами не предусматривалось. Мир за окном был лишь фоном, мелькающей декорацией.

— А скажите, почему у них колея другая? — не унимался Коля, обращаясь ко всем сразу. — Неужели не понимали, что это неудобно? Останавливайся, возись с вагонами, меняй тележки, а то и вовсе пересаживайся с поезда на поезд!

Ещё бы неудобно! Выйдешь из вагона на чужом вокзале, а там, в сутолоке, в облаках пара, террорист с браунингом в кармане пальто. Кому, как не Коле, об этом знать. Собственный опыт, без которого всякий хотел бы обойтись.

— Это не у них другая колея, это у нас, в России, колея иная, — спокойно ответил Аркаша Столыпин. — Европа раньше нас затеяла строить железные дороги. У них ширина колеи установилась в четыре фута восемь с половиной дюймов — такие паровозы и вагоны строили британцы, первопроходцы этого дела. А в России, когда дело дошло до нас, решили пойти своим путем: пусть будет ровно пять футов.

— Но зачем? В чём резон? — не отставал Коля. Капля камень долбит не силой, а долгим падением.

— Решили, и всё, — уклончиво ответил Столыпин, словно не желая погружаться в дебри государственных соображений.

— Не совсем так, — вежливо, но твёрдо поправил его Костя Максутов. Он учится в Первом Кадетском корпусе и обожал давать ответы точные, выверенные, как по уставу или учебнику тактики. — Тому есть две основные причины. Первая — стратегическая: дабы на случай вторжения затруднить неприятелю подвоз сил и всех средств, потребных для ведения боевых действий. Вторая — техническая: считается, что чем шире колесная база, тем устойчивее на рельсах паровоз и вагоны, следовательно, тем плавнее и спокойнее ход всего состава. Теоретически, разумеется.

Разницы в плавности хода мы, признаться, не ощутили — на европейских рельсах поезд ехал не хуже, чем на родных, несмотря на скорость. Но против теории возражать — пустое. Она, подобно многим иным теориям, управляющим миром, существовала сама по себе, в то время как жизнь, стремительная и неудержимая, как этот экспресс, мчалась вперед по своему собственному, не всегда предсказуемому расписанию. И куда она нас везла — было тайной, куда большей, нежели тайна возвышения петровского фаворита.

Наступила пауза, заполненная лишь ровным, успокаивающим перестуком колёс. За окном поплыли фабричные предместья какого-то городка, и их унылая, дымная симметрия навела меня на давнюю, вызревавшую в тишине мысль. Мысли эти, как правило, бесполезны, ибо история