Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

постановщика забавных кинолент, что вызывают усмешку в парижских салонах. Усмешка усмешкой, а зритель идёт косяком. Но эта известность — палка о двух концах. Она не та, что придает вес в серьезных политических делах. В большой политике, в этих сложных, как старинные часы, механизмах дипломатии, ценится исключительно «сурьёз». А легкомыслие, увы, простить не могут даже принцу Флоризелю, что уж говорить о наследнике огромной могущественной империи.

Собрались все в назначенный час. Одеты официально, при главных орденах: дело хоть и семейное, но протокольное, государственной важности, а потому здесь требуется деловая, сугубо мужская обстановка. Женственность сестёр лишь подчеркивала эту суровую серьезность.

«Вот они расселись по кустам», — невольно вспомнилась строчка из песенки Старого Радио. Да, расселись, и местничество сегодня играло роль не меньшую, чем во времена первых Рюриковичей. Каждый стул, каждое кресло образовывало невидимые, но хорошо ощутимые центры силы. Помимо прочего, это была прекрасная иллюстрация к теории Дарвина, перенесенной на почву высшей аристократии: борьба за влияние, за право быть ближе к солнцу.

Так вышло, что Papa, я и сестры расположились в одной, дальней части Приёмной, у огромного камина, а все остальные Великие Князья — в другой, ближе к дверям. Две противоборствующие стороны? К счастью нет, картина была сложнее. Великие Князья отнюдь не были едины; это был не монолит, а скорее собрание малых планет, каждая на своей орбите, каждая ревниво следящая за соседней, готовая в любой момент вступить в коалицию или, напротив, в конфликт.

Papa задал тон, кратко и ясно сообщив свое видение ситуации: ехать в Вену на похороны, разумеется, нужно — таков долг и императорский этикет. Но он, в связи с известными обстоятельствами, лично предпринять эту поездку не может. Какие будут предложения?

И предложения не заставили себя ждать. Ехать, как выяснилось, не прочь были решительно все! Представлять династию на международной арене, блистать в Вене, решать тонкие дипломатические задачи — что могло быть желаннее для людей с амбициями? А амбиции у Великих Князей — в достатке.

— Нет, всем ехать не нужно, — сказал Papa укоризненно, и в его голосе впервые прозвучала сталь, — это будет смешно. Мы не тридцать три богатыря, и не можем позволить себе такую роскошь. Представлять династию нужно не числом, а с учетом значения персоны, её роли в государстве.

— Так что ты решил, Ники, кто поедет, не томи душу! — громко, с некоторой фамильярностью, позволенной лишь ему, спросил Сандро, Великий Князь Александр Михайлович.

— Я решил, что представлять меня и Россию будет Алексей, — четко и ясно ответил Papa. — Он — цесаревич, он будущий Государь. Пора ему поближе знакомиться с большой политикой, видеть не только парады, но и похороны империй.

Великие Князья загудели неодобрительно. Возражать открыто, оспаривать волю Императора — не могли. Да, и по положению, по чину, я, Наследник, был, безусловно, выше любого из них. Но я был юноша, почти мальчик. Это у иудеев, как мне рассказывали, тринадцать лет — возраст совершеннолетия и полной ответственности. А мы-то не иудеи ни разу, мы — православные, и у нас юность длится куда дольше, а ответственность наступает внезапно и тяжким грузом. Или не наступает вовсе, и глубокие старики остаются инфантилами.

— Но, — продолжил негромко Papa, и этот «но» заставил мгновенно смолкнуть всякий шорох, — но, разумеется, рядом с Алексеем должен находиться человек взрослый, многоопытный, человек безусловно достойный. И выбрать такого достойного спутника я предоставляю вам, господа. Обсудите. А мы пойдем готовиться к отъезду. Императорский поезд, — Papa демонстративно посмотрел на массивные напольные часы (дар Британии в знак признательности за помощь в войне с Наполеоном, они-де победили, а мы-де помогали), — отправляется ровно через три с половиной часа.

Питер и Поль покатили кресло Papa столь же неспешно и торжественно, как шли часы. Я и сестры, обменявшись быстрыми, понимающими взглядами, последовали за ними, оставляя за спиной нарастающий гул голосов.

Участие в поездке сюрпризом для меня не было. Едва лишь пришло официальное сообщение о кончине Франца Иосифа, Papa вызвал меня в свой кабинет и повёл серьезный, обстоятельный разговор. Я тоже не отсиживался молча, высказав свои — где трезвые, где, быть может, юношески наивные — соображения. Произошел, как выражаются дипломаты и журналисты, полезный обмен мнениями. И в итоге мы пришли к тому, что на языке телевизора грядущего двадцать первого века именуется звучным словом «консенсус».

Потому-то я теперь мог идти по длинным коридорам дворца спокойно, почти отрешенно, в то время как в оставленной позади Приёмной бурлил и клокотал котёл Гингемы.

Ход Papa был точен. Если бы выбирал он сам, у него появился бы один не обязательно друг, но, скажем, отчасти облагодетельствованный человек, и четырнадцать смертельно обиженных врагов. Теперь же у каждого из Великих Князей по четырнадцать конкурентов и недоброжелателей, а к Papa отношения оставалось более-менее нейтральными.

Пусть их. Пусть кипят и спорят в царской палате, решая, кому сопровождать меня в эту странную поездку — на похороны к императору, которого мы едва знали, в столицу империи, что медленно умирает вслед за старым владыкой. Мне же предстояло готовиться к тому, чтобы впервые по-настоящему взглянуть в лицо большой Истории, которая, я чувствовал, уже поджидает нас за поворотом.

Мои вещи были собраны и уже доставлены в императорский поезд. Суета отъезда, неизбежная спутница любых путешествий, меня не касается. Единственно, что должен я решить — что взять в дорогу почитать. Выбрал новый сборник рассказов Тэффи, любимой писательницы Papa, и роман Конан-Дойля «Подводная война», что недавно прислали из Лондона, но всё руки не доходили раскрыть. Книги я положил в дорожную сумку, вот и все заботы.

И потому торопиться мне было решительно некуда. Наступали те редкие, подаренные судьбой минуты полного затишья, когда можно позволить себе роскошь бездействия. Можно полежать на оттоманке, уставившись в узорчатый плафон; можно посидеть у окна, наблюдая, как ветер гонит по небу осенние облака; можно, наконец, послушать граммофон, запись сырбы из новой фильмы о князе Зеро, хотя мысли, признаться, уже бежали вперед, к вокзалу, к рельсам, к Вене.

Взгляд мой, блуждавший по комнате, остановился на низкой яшмовой вазе, стоявшей на письменном столе. В ней лежали три банана, золотистые, безупречные, словно сошедшие с рекламного плаката далеких тропических стран. И тут меня осенило. Пойду-ка, угощу Биби: бананы в северном Петербурге всё ещё в диковинку, дорогое и нечастое лакомство, а слон их очень любит. Маленький милый ритуал накануне отъезда в большой и недобрый