Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

ежедневные срезы общественного бессознательного, и телеграф, этот нервный узел планеты. Императорское Телеграфное Агентство России рассылает сводку новостей аккуратно, дважды в день, как добропорядочный аптекарь — микстуру. А для Papa, дабы не обременять его монарший ум излишними подробностями, готовится специальный, сжатый выпуск — изюм, вынутый из булки ежедневной информации. Не читать же государю все подряд, где на одну действительно важную новость приходится десять второстепенных и целая сотня — о вещах курьезных и пустых, вроде сенсационного появления на улицах Иркутска шестерки зебр, запряженных в экстравагантную карету тамошнего промышленника, господина Воропаева. Зато в эти специальные, очищенные выпуски входят новости, которые для широкой публики не предназначены. Так ли, иначе, а печать у нас — несвободная. Увы. Не время смущать незрелые, воспаленные умы россказнями о призраке, бродящем по Европе, о светлом царстве коммунизма, столь соблазнительном для идеалистов и неудачников. Нет, в целом-то я, конечно, за свободу. Теоретически. Свобода — не прихоть, свобода — крылья. Но крылья нужны птицам, а разве мы, люди, птицы? Мы больше похожи на ящериц, побольше, поменьше, прикованных к земле цепями долга, традиции и необходимости и при нужде отбрасывающих хвост.

Зебры господина Воропаева меня сегодня не интересовали. Мой ум занимала куда более мрачный сюжет: как продвигается расследование потопления «Святогора». Ледокол, шедший под Андреевским флагом, нашел свой конец в туманных водах Немецкого моря. История темная, пахнущая не то войной, не то чудовищной случайностью.

Но, похоже, никаких прояснений в этом густом тумане нет. Телеграфные ленты сообщают сухим канцелярским языком: «Идет опрос экипажа». Капитан «Святогора», господин Неупокоев — фамилия-то какая знаменательная! — по-прежнему числится в списках пропавших без вести, хотя шансы на то, что он жив, крайне призрачны. Море редко возвращает своих пленников.

Ага, вот оно: сообщается, что английские инженеры и служащие, находившиеся на борту в качестве сопровождающих, были срочно, в течение суток, эвакуированы в Великобританию. Сразу, в первый же день инцидента. Задерживать их у властей Германии, разумеется, оснований не нашлось. Законных оснований, следует понимать. А незаконных в просвещенной Германии быть не может, ибо Германия, как с пафосом вещает ее пресса, зиждется на фундаменте строгого права. Британская же пресса, не мудрствуя лукаво, утверждает, что срочная эвакуация понадобилась исключительно в связи с опасением за жизнь и безопасность британских граждан. Никак иначе. Вена, наша вечная и лукавая союзница, всей этой трагедии в Немецком море уделяет до обидного мало внимания. У Вены свои, насущные заботы: во-первых, ненадежный императорский королевский двадцать восьмой пехотный полк пришлось в спешном порядке «расформировать из-за трусости и измены» — формулировка, от которой веет духом Тридцатилетней войны; во-вторых, и это куда важнее, император Франц-Иосиф Первый уже восемь дней не выходит из своих покоев и не встречается ни с собственными министрами, ни с иностранными посланниками, что позволяет предположить серьезное ухудшение состояния здоровья любимого монарха.

Да, австрийскому императору, надо помнить, восемьдесят семь лет. Возраст почтенный. Когда именно он умер в моей прежней, утраченной истории, я не помнил, но цифра говорила сама за себя. Восемьдесят семь! И это при том, что ни антибиотиков в мире еще нет, ни гипотензивных средств, даже банальной зеленкой ранки не смазывают — её, кажется, только-только изобрели, и пока ею красят ткани, а не кожу. Здоровая, стало быть, у старого императора натура, выкованная в иной, доиндустриальной эпохе.

Французы, эти вечные критики, уже задают в своих газетах ядовитый вопрос: чем объясняется странная, почти неестественная сдержанность России? И братьям-сербам в их справедливой борьбе помогать отказались, и на потопление «Святогора» реагируют вяло, казенно. Никаких решительных действий, никакого громкого протеста. Словно и не великая держава, а какая-нибудь Греция, не в обиду этой стране будет сказано. В упреках сквозило знакомое пренебрежение, смешанное с недоумением. Или желанием подтолкнуть к пропасти.

Я посмотрел на карманные часы. Их стрелки показали, что фильма подходит к финалу. Сейчас в зале тишина, прерываемая лишь стрекотанием проектора, а затем — взрыв аплодисментов.

Мой выход. Сейчас я вернусь в зал, поднимусь на возвышение и произнесу короткую, но — надеюсь — вдохновляющую речь. Не люблю я этого, терпеть не могу риторику и пафос, чувствуя себя в такие минуты актером на неподходящей роли. А — нужно. Для дела нужно. Для поддержания мифа. Люди должны видеть, должны знать и верить: наследник здоров, наследник энергичен, он среди вас, он один из вас! Народ и наследник едины!

И я, отогнав прочь эти циничные мысли, закрыл машинописную сводку новостей, успев, однако, прочитать в самом низу последнюю, курьезную строку. Оказывается, зебры господина Воропаева, вызвавшие такой переполох в Иркутске, при ближайшем рассмотрении оказались ловко перекрашенными монгольскими лошадками.

Что ж… Знай наших! В забавном эпизоде был весь светлый и жалкий, гениальный и безнадежный русский характер. Трудности роста мы компенсируем фантастической изобретательностью в создании иллюзий. Возможно, в этом и есть наш главный национальный талант.

Глава 11

28 сентября 1917 года, четверг

Большой сбор

Зал, полный сентябрьского света, казалось, вобрал в себя всё величие Империи. Под пристальными взорами царственных портретов в золоченых рамах, собрались едва ли не все Великие Князья, чьи имена составляли гордость и славу Дома Романовых. Здесь были и Александровичи, и Константиновичи, и Николаевичи, и Михайловичи, и Владимировичи, и даже один Павлович. Пестрая и шумная фамилия, обычно разбросанная по своим дворцам, имениям и полкам, ныне съехалась в ударном составе. Дружною толпою. Не очень, впрочем, дружною, так ведь и меж цыган бывают распри. Но мы не цыгане, мы Романовы. Уж не знаю, лучше мы, или хуже. В двадцать первом веке сказали бы, что мы — другие.

На моей памяти (хотя много ли помнит человек тринадцати лет от роду) подобный сбор имел место в четырнадцатом году. Тогда причина была поистине печальной и судьбоносной — гибель Mama и критическое, угрожающее состояние Papa, тогда решалась участь регентства, а, быть может, и самого наследования. Сегодня иное: смерть Франца Иосифа Первого, старца, много десятилетий достойно восседавшего на своем престоле в самом сердце Европы. Горестная ли это весть? Откровенно говоря, не очень. Он нам, Романовым, ни кум и не сват, как говорят в простонародье. Конечно, в хитросплетениях европейских династий все монархи более-менее родственники, но здесь уж очень «менее»: по мужской линии Papa был, если память не изменяет, троюродным племянником покойного австрийского императора, или что-то вроде того. По женской — Mama была племянницей трагически погибшей императрицы Елизаветы, супруги Франца Иосифа. И тут, конечно, есть зловещая параллель, щемящая