Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

А то ведь как в жизни бывает: сегодня не сиятельный, а завтра сиятельный. Или даже светлейший!

— Знаю, — буркнул Николай Николаевич, явно не ожидавший такой реакции.

— А бывает и наоборот, дедушка! — добавил я с легкой улыбкой. — И ещё как бывает! — Но продолжать не стал. Незачем. Пусть поломает голову над смыслом этой недоговоренности. Игра намеков иногда куда действеннее прямых угроз.

— Что же до ваших взрослых дел, — продолжал я, внезапно меняя тон на простодушный и доверительный, — то, право, не знаю, что и сказать. Papa поручил мне лично доставить специальное послание императору Карлу, вот и всё. Какие ещё могут быть дела, о которых мне не подобает знать?

— Специальное послание? — для Николая Николаевича это было явной новостью, и, судя по мгновенному потемнению его лица, новостью крайне неприятной. — Тебе?

— Не мне, а его величеству императору Карлу, — педантично поправил я.

— И поручил тебе? — с нескрываемым недоверием уточнил Великий Князь.

— Разумеется. Я — второе, после Papa, лицо в империи, и если послание передаю я, это всё равно, что передает его лично государь. Такова форма, такова суть.

— Разве так, — нехотя, сквозь зубы, согласился Николай Николаевич. Основание его власти, всегда зыбкое, но до сего момента неоспоримое — его влияние на государя — дало первую трещину.

— И поэтому мне несколько странно, — продолжал я, наращивая давление, — что ты, дедушка, позволяешь себе обсуждать некие важные вопросы за моей спиной, — и здесь, впервые в жизни, я обратился к нему на «ты», отбросив почтительность внука. Для внука это была бы непростительная дерзость. Для Государя Наследника Цесаревича — вполне допустимое напоминание о субординации. Он — подданный, пусть и Великий Князь. А подданный не должен забывать своего места. — Можно подумать, — добавил я, впрочем, внезапно меняя тон на веселый и шутливый, — что вы тут козни какие-то замышляете за моей спиной, в стиле шекспировских трагедий.

Николай Николаевич усмехнулся, но как-то криво и неестественно. Сазонов, человек нервный и впечатлительный, вздрогнул и заметно побледнел. Один лишь Коковцев, старый опытный волк министерских коридоров, оставался совершенно спокоен, его лицо было подобно маске вежливого внимания.

Но в этот момент в вагон, словно deus ex machina в античной драме, вошли стюарды с высокой никелированной тележкой. А на тележке, сияя хрусталем, стояла откупоренная бутылка коньяку «Мартель», коньячные бокалы и тарелочки с легкими закусками.

— А, так вот какое у вас совещание, Mon General! — воскликнул я с нарочитой живостью. — Понимаю, понимаю. На таком совещании нам, пионерам, и в самом деле нет места. Пионер не курит и не пьёт! Что ж, не буду вам мешать. Устраивайтесь, устраивайтесь, господа. На том краю стола. А мы, молодежь, скромно разместимся на этом. В тесноте, да не в обиде, как говорится.

Ночью, уже лежа в постели и глядя на тусклый ночной плафон на потолке купе, я снова и снова, как киноленту, прокручивал в голове этот эпизод. Ладно, положим, захотелось выпить в приятной компании — что ж, верю. Логика была на поверхности: Николай Николаевич ехал в своем великокняжеском вагоне — роскошном, но все же с тремя купе, предназначенными собственно для князей. Не тесно, но и не просторно, принимать гостей с должным комфортом неловко. Коковцев и Сазонов разместились в вагоне свиты, обыкновенном вагоне первого класса, где комфорта ещё меньше. Вот и решили встретиться в нейтральном, просторном салон-вагоне. Конечно, не исключительно ради выпивки — наверняка были и дела, но и выпивка, как неотъемлемый атрибут общения, тоже предполагалась. Но что-то, какая-то мелкая, едва уловимая нота, нарушала внешнюю гармонию. Великий Князь держался слишком уж по-хозяйски, слишком бесцеремонно. Он и прежде позволял себе многое, даже в общении с Papa, почему-то внутренне считая себя первым среди Романовых — по духу, по воле, по праву сильного. Первым он и был, но лишь по росту и громкости голоса. Но сегодня… сегодня он с трудом, я почти кожей чувствовал, терпел мое присутствие. Сдерживался. Быть может, предвкушая тот момент, когда можно будет, наконец, сбросить надоевшую маску притворного почтения и показать, кто здесь истинный хозяин положения.

Что ж, ничего. Кто предупреждён, тот вооружён. Эта древняя максима, дошедшая до нас от римлян, никогда не теряла своей актуальности.

А я предупреждён.

Глава 13

1 (14) октября 1917 года, воскресенье

Туман

Меня принимали по-царски, вернее, по-императорски, да иначе, полагаю, и быть не могло. Отвели роскошные, пропитанные историей апартаменты в Хофбурге, те самые, в которых когда-то жили и Papa с Mama. Всё было чинно, торжественно и до тошноты знакомо — этот запах старого паркета, воска для полировки мебели и легкой, почти неуловимой нотки тления, исходящей от бархатных портьер. Дворец — он и в Вене дворец, та же музейная тишина, те же взгляды предков в золоченых рамах, следящие за тобой из-под бровей, а брови знатные, как у незабвенного Леонида Ильича, при котором в России расцвёл золотой век. Правда-правда, я об этом читал.

Правда-то правда, но я устал. Устал смертельно, не физически — это было бы куда проще, — а той особой усталостью, что накапливается, когда представляешь не себя, а нечто громадное и абстрактное. Империю. На похоронах. Ирония судьбы, иначе не назовешь. Старый Франц-Иосиф, столп, на котором держалась не столько империя, сколько сам миропорядок, склеил ласты. И вот я, живой символ другой, северной империи, призван демонстрировать солидарность, скорбь и прочие подобающие моменту чувства. Старался, видит Всевышний, как старался. В знак особого, почти невиданного внимания, меня поместили в самое яблочко похоронной процессии, среди семьи Габсбургов. Я шел плечом к плечу с молодым императором Карлом, его супругой Цитой — у императоров не жёны, а именно супруги, это важный семантический нюанс, отделяющий сердечный выбор от государственной необходимости — и их сынишкой Отто, этаким кудрявым ангелочком, уже обремененным грузом династических ожиданий.

Полагаю, мое присутствие имееет глубокий политический смысл. Демонстрация солидарности. Мол, смотрите, граждане Европы, смотрите, тени предков: две великие империи, невзирая на мелкие дрязги и балканскую возню, плечом к плечу в горе. Как минимум — корректные, цивилизованные отношения. Молодой император, Карлу только-только тридцать исполнилось, лицо одухотворенное, но растерянное, будто он надел чужой, слишком просторный мундир. И совсем юный цесаревич-наследник, сиречь я. Начало великой дружбы? Кто знает, кто знает… История дама капризная, любит подшутить. Лично я был бы рад и