Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

Жили Шереметьевы уединенно: Андрей бывал в этом доме каждый приезд и ни разу не видел никаких гостей и про друзей тоже не слышал. Пытался познакомить Сашу с Ковалевыми – один раз сходили вместе, но что-то Саше там не понравилось, больше не ходил, а Ирина и подавно. Как-то сказала на вопрос почему:

– Очень уж там у них разные люди бывают, Андрюша.

Объяснять ничего не стала.

Подружки были только у Кати, школьные, но и у той близких не было – так, играли вместе во дворе, а сейчас, в последнем классе, иногда делали вместе уроки, готовились к экзаменам.

– Катюша, – начал Андрей, усаживаясь за стол, – ты что грустная?

– Желтенькая маечка оказалась не того размера.

– Которую я привез?

– Да.

– Быстро растешь. Ну, ничего, в следующий раз привезу тебе правильный размер. Ты куда после школы, уже решила?

– В историко-архивный, Андрей Петрович, – сказала Катя. – Если пройду, конечно. Там конкурс большой. Но, вроде, я по квоте прохожу.

– А знакомства у нас слабенькие, – улыбнулся Саша.

– По квоте? – не понял Андрей.

– Ну да, ты забыл просто. У нас же все строго по квотам – и во власти, и в университете, – пустился в объяснения Саша. – По закону каждая этническая группа, проживающая на территории НР, имеет представительство в местных, губернских и национальных органах власти строго пропорционально ее численности в составе населения. Если, скажем, население татар шесть процентов, то и в органах власти их должно быть не пять и не семь, а ровно шесть процентов. Это у нас называется «окончательное решение этнического вопроса» – большой прогресс, Андрей, если вспомнить, что под этим понималось лет тридцать назад…

– Даже евреям выделили их одну сотую процента представительства, – сказала Ирина. – И это преподносится как великое достижение: что вы, антисемитизм, мол, это далекое прошлое, партия, мол, давно и окончательно преодолела эту детскую болезнь.

– Ну, может быть, квоты – это и неплохо, – неуверенно сказал Андрей. – Все-таки страна многонациональная, как-то надо всех примирить.

– Да зачем вообще это нужно? – вспыхнул Саша. – Нет никаких народов, есть люди. Зачем делить людей по национальному признаку? И что это вообще такое – национальность? Это же фикция!

– Нет, ну все-таки, – защищался Андрей, – в идее национального что-то есть. Если это вынести за скобки, то что остается? Голый социализм? Нет, спасибо, это мы уже проходили. Или общество потребления американского типа? Это как-то совсем безнадежно.

– Я не знаю, что остается, – начала Ирина, – но национальность – это точно фикция. Ну, вот хотя бы Шпеер, мы недавно его биографию читали, это архитектор, который строил в Берлине здание Рейхсканцелярии. Его преподносят как такого совсем немца-немца, но ведь среди его предков были и швабы, и вестервальдские крестьяне, и уроженцы Силезии и Вестфалии. Какой же он к черту немец? Что вообще значит «немец»?

– Андрей, ты не понимаешь, – заговорил Саша. – Национал-социалистический эксперимент полностью провалился, ничего позитивного построить у них не получилось. Более того, он опасен – всегда был опасен, а теперь, когда у власти эти дряхлые старцы, – опасен вдвойне.

– Все-таки в нем есть много положительного, – ответил Андрей. – Чувство единства всех людей. Чувство защищенности. Тепло человеческих отношений. Знаешь, как я это остро чувствую, когда к вам сюда приезжаю?

– Ты что, какое тепло?! – замахала руками Ирина. – Да тут у нас всякий готов соседа сожрать, все друг друга ненавидят. То, что ты видишь, – это тонкий-претонкий слой, это несколько десятков людей по Москве, ну, может быть, пара сотен… А остальные…

– Послушайте, – сказал Андрей, – у вас тут такая система, у нас там – другая. Если вообще говорить о конвергенции, о будущем объединении двух Россий…

– А кто говорит о конвергенции?

– У нас многие говорят, да и у вас.

– Это было бы ужасно, – сказала Ирина. – Вы как дети, честное слово. С кем вы хотите объединяться? С нашими бонзами?

– С русским народом! – с неожиданным для себя пафосом воскликнул Андрей. – Вы ведь тоже русские, вы ведь тоже плоть от плоти этой вашей системы.

– Да, плоть от плоти. Но не от крови, Андрей, не от крови.

– Ну ладно, – вмешался Саша, – а что будет, если у вас, например, на ваших свободных выборах победят националисты? Они ведь смогут тогда провести объединение вполне легально? И объявить у вас национал-социализм?

– Нет, в конституции написано, что ДемРоссия – демократия, а изменить конституцию никакое правительство не может. Только референдум. А квалифицированного большинства – двух третей голосов – националисты никогда не наберут.

– Но ведь они смогут изменить конституцию вполне законно?

– Теоретически да, а практически…

– Как вы не видите, Андрей Петрович? – встряла Катя. – Они же смогут сжульничать! Подтасовать результаты!

– Нет, это невозможно, – улыбнулся Андрей. – Пресса не даст, оппозиция тут же поднимет крик, подаст в суд, и правительство вынуждено будет уйти.

Опершись грудью и локтями на стол и положив подбородок на руки, Катя смотрела на Андрея снизу вверх, и в ее глазах он увидел вдруг нежность, и жалость, и презрение, и какую-то природную женскую мудрость. «Господи, – подумал весело Андрей, – ей же всего семнадцать! А что будет через два-три года? Она же всех мужиков с ума сведет!»

– Нет, папа, он не понимает! – повернулась Катя к отцу.

Ели, разговаривали обо всем на свете – нигде в Москве Андрей не чувствовал себя так уютно, так дома. Ну, понятно, сестра все-таки. И разговоры здесь были другие: все трое много и внимательно читали классику, русскую и немецкую, битком были набиты цитатами, обсуждали в основном книги, только Саша любил иногда пофилософствовать, что ему обычно прощалось, если не очень долго.

В тот раз разговор зашел почему-то про естественный отбор. Выяснилось, к неудовольствию Андрея, что он совершенно не понимает Дарвина и смешивает его теорию с идеями Ламарка, что его попытки притянуть Дарвина за уши к национал-социализму – это расизм, антисемитизм, социальный дарвинизм, расовая гигиена и совершенно неприлично, что политика тут вообще ни при чем, что Дарвин гений, потому что придумал, как мир может меняться без какого-либо вмешательства внешних сил…

– И все-таки, – вклинился Андрей, – возьмите хотя бы… Ну вот хотя бы… Ну, не знаю, какого-нибудь бедолагу. Неумный, физически слабый, почти калека, никакого толку от него никому и прежде всего ему самому. Мучается сам и других мучает. Естественный человек – я имею в виду наших предков – был защищен, то есть я хочу сказать, общество было защищено от таких неудачных экземпляров естественным отбором. Теперь наша культура стала сильна, она сильнее естественного отбора и способна содержать таких вот калек. Но зачем? Мне кажется все-таки, что мы должны как-то