Военкор 2 - Михаил Дорин

Вспомнилась фраза из теперь уже далёкого будущего: ' — ошибаться можно, но врать нельзя'.

Дорохина я ждал в теньке у крыльца. Давящей дневной жары ещё не было. Я посмотрел в сторону взлётной полосы, где самолет уже готовили к вылету. Вокруг него туда-сюда сновали техники и экипаж.

Пока я наблюдал за приготовлениями, дверь на крыльце открылась, и из неё вышел Дорохин.

— Вылет через час, — сказал он, глядя на взлётную полосу. — Ну что, Карелин, дальше куда?

Я пожал плечами.

— Не знаю, товарищ подполковник. Может, Кабул. Может, снова куда-то пошлют. Не всегда я планирую.

Дорохин усмехнулся уголком рта.

— Командировочный у тебя на руках?

— Да, отдали.

Он чуть кивнул.

— Слушай, а конверт, что ты вчера передал командиру Ан-12, что там было?

— Статья, — я даже не удивился, что Дорохин об этом знает. — Я не указывал места, но дал фамилии отличившихся ребят и тех ребят, которые верно служили Родине до самой смерти. Дописывать туда кого-то я не буду. Пусть в редакции сами разбираются.

Дорохин посмотрел на меня чуть внимательнее.

— Правильно сделал.

Вдалеке хлопнул люк борта. Дорохин протянул руку, и я её пожал крепко.

— Береги себя, Алексей. А с материалом, пусть разбирается редакция.

— Спасибо. Вы тоже держитесь.

Вернувшись в свой корпункт в Кабуле, я первым делом отдохнул. Но работы у меня было ещё много.

Телефон стоял в коридоре между стеной и ящиком с огнетушителем. Аппарат тяжёлый, чёрный, с облезлой трубкой. Я долго не мог дозвониться до Москвы — дважды связь оборвалась. На третий раз в трубке щёлкнуло и донёсся голос моего редактора:

— Москва. Газета «Правда»! — выпалил он с напором.

— Карелин на связи из Кабула. Вы там получили мой материал?

Повисла пауза, за которой я сразу понял — не стоит ждать ничего хорошего. Это как затишье перед бурей.

— Получили. Лёш, ты серьёзно считаешь, что мы можем такое печатать?

— Это правда, — ответил я после паузы.

— Может, это и правда, — сухо донеслось из динамика. — Но читатель к такой правде не готов. Ты пишешь про кишлак так, как будто это Сталинград. Ты что, хочешь, чтобы тебя вызвали на ковёр? Там упомянуты погибшие. Это всё не туда. В каком свете мы представим доблестную Советскую армию?

— А писать «туда» — как? — спросил я. — Ты же понимаешь, что потом то же самое повторилось в другом месте?

В трубке раздался вздох. Голос редактора стал мягче, как у человека, пытающегося обойти неудобную тему.

— Давай так. Ты сейчас в Кабуле. Сосредоточься на другом. Пишут они там, на Западе, про нас всякое. Что дескать армия зверствует, войска мародёрствуют. Надо качественно ответить. Снять другую картину. Показать, как мы здесь людям помогаем. И не формально, как эти за бугром, а системно и много лет. Ты вот знаешь, что на местном хлебокомбинате наши спецы уже как двадцать лет пашут? Только в прогнивших западных газетёнках об этом ни слова нет!

— Ты мне предлагаешь на хлебокомбинат идти? — переспросил я.

— Конечно! Сходи, осмотрись и сделай материал. Живо, но без перегибов. Главное — показать, как простые люди работают вместе. Как один народ помогает другому народу.

Хотелось ответить, что для такой «статьи» даже идти никуда не понадобится. Зачем? Сел и на коленке всё написал. По шаблону. Но я промолчал, понимая, что редактор озвучил такую просьбу не просто так. Надо так надо, а буду упираться и посадят меня на рейс в Москву, а сюда пришлют другого, более покладистого корреспондента.

Материал про хлебокомбинат писался туго. Всё было правильно, до тошноты — строительство, сотрудничество, интернационализм. Ни шага в сторону.

Потому и строчки статьи шли тяжело, через не могу. Меня поводили по цехам, показали производство. Попросили расписаться в книге посетителей, как будто я не военкор, а какая-нибудь рок-звезда.

От идеализации тошнило. И я слишком хорошо знал, что читатели хотят знать правду. Если всё умалчивать и не признавать недостатков, то и роста не будет никогда.

После очередного дня на хлебокомбинате я решил прогуляться по Кабулу вместе с водителем, который все три дня услужливо возил меня из редакционной квартиры на комбинат и обратно.

Мы заглянули в кафе, где я впервые попробовал местное блюдо — нечто вроде пельменей с зеленью в огненном соусе. Было вкусно, но всё равно как-то не к месту. От острого соуса хотелось ещё больше пить.

Сидя в кафе, Мохаммад, как звали водителя, сложил руки на столешнице и улыбнулся.

— Чего ты? — спросил я.

— Пойдём, покажу тебе место, где война выглядит чуть иначе, — сказал он. — Кабул бывает другой. Может ты в статье своей и не напишешь об этом, но тебе точно понравится!

Единственной альтернативой на вечер, у меня было лежание на диване в комнате, на мокрой от пота простыне. Поэтому я воодушевился и принял предложение Мохи.

Мы вышли из кафе, долго шли, несколько раз сворачивали и снова шли. Последний поворот вывел на оживлённый перекрёсток. Здесь пахло жареным мясом из шашлычных, стоял гул толпы. Я уже понял, где мы оказались, и Моха только подтвердил мои предположения.

— Это «рынок Брежнева», Лёш!

О рынке мне приходилось слышать. Он появился в первые годы войны, когда советские грузовики останавливались прямо у тротуара и с них продавали «лишнее».

За это время рынок хорошо разросся, афганцы всегда были ребятами предприимчивыми, и теперь на здешних прилавках было действительно ВСЁ, что душе угодно. Зажигалки «Зипо», джинсы «Монтана», кроссовки, жвачки и конфеты.

Всё это торговалось вполне открыто, власти торг никак не регулировали. Но на чужаков здесь всё же смотрели настороженно. Почти каждый афганец, на чьи глаза я попадался, задерживал взгляд и хмурился. Смотрели так, будто я их послал куда подальше.

— Почувствуй себя белой вороной, — хмыкнул я.

Мы прогулялись вдоль прилавков, я посмотрел ассортимент и пришёл к выводу, что «рынок Брежнева» — это рай для советских граждан. Всё что в Москве или в любом другом городе СССР было не найти днём с огнём, здесь лежало на расстоянии вытянутой руки в доступности. Хочешь — бери, только плати бабки.

Я приценился, нашёл цены довольно демократичными по сравнению с тем, что запрашивали за барахло в Москве фарцовщики. Но покупать себе ничего не стал.