Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

«…Надо будет в следующий раз пойти гулять в другую сторону, – сердито подумал Андрей, поворачивая обратно. – Каждый раз на этом месте вспоминаю, как впервые увидел Сашу, и каждый раз заново это все переживаю».

Поднявшись в номер, он включил массивный телефункен, стоявший на тумбе в углу, и сел в кресло. На экране шла какая-то помпезная церемония: под дробный барабанный бой небольшая колонна молодых людей в военной форме маршировала мимо трибуны, в центре которой стоял пожилой толстый генерал, окруженный чинами поменьше. Достигнув середины трибуны, колонна развернулась лицом к трибуне и замерла. Камера пошла вдоль строя, высвечивая освещенные светом факелов окаменевшие лица в черных фуражках с высокой тульей, и Андрей, вглядевшись в кокарды и сдвоенные молнии на воротниках мундиров, сообразил, что́ именно он видит: репортаж из Германии со вчерашней церемонии присяги и производства в офицеры выпускников военного училища спецвойск. Эта ежегодная церемония по традиции проходила в Брунсвике, у гроба герцога Мекленбургского, обставлялась очень торжественно и транслировалась на весь германский мир. Опять же по традиции церемония всегда проходила 20 апреля. Это не подчеркивалось, но и объяснять дату никому не приходило в голову: и так все всё понимали.

Тем временем камера сделала полный оборот, и на экране появилось лицо толстого генерала, который взял протянутую ему кем-то из помощников папку, раскрыл ее и стал кричать по-немецки, а внизу экрана поползли русские титры. Андрей привстал и прибавил звук:

– Клянусь тебе, канцлер Германского рейха! – закричал генерал.

– У! а! ма! ра! – повторил строй.

– Быть верным и мужественным!

– Ве! му!

– Клянусь беспрекословно повиноваться тебе и назначенным тобой начальникам!

– У! о! ва! а! ча!

– Вплоть до моей смерти!

– А! сме!

– Да поможет мне Бог!

– Мо! Бо!

Камера взяла общий план, стало видно, что по одну сторону трибуны вытянулись коричневые ряды рейхсюгенда, по другую – бело-синий строй юнгмэдльбунда.

«Господи, – подумал Андрей, – совсем ведь дети!»

Он встал и переключился на второй канал. На экране появился стол, за столом сидели трое мужчин в строгих костюмах. Мужчина, сидевший в центре, был помоложе – видимо ведущий, справа от него сидел седой человек с окладистой бородой, довольно представительный, а слева – Андрей вгляделся – несомненно его знакомец Рихард Всеволодович Новико́в. Говорил представительный:

– Вы, Рихард Всеволодович, несомненно согласитесь, что у русского человека пока еще крайне неразвита какая-либо глубина чувств. Вековой деспотизм пропитал наши души, у нас нет совести и чести. Мы развращены, мы – величайшие в мире лгуны.

– Да, Борис Николаевич, эти мысли мне известны. Я, как и вы, читал в молодости Виктора Хена, но согласитесь, что сочинение, написанное почти сто лет назад, вряд ли может быть применено к анализу современного русского менталитета. Все-таки между Хеном и нами – бо́льшая часть двадцатого века. Далеко не все его мысли выдержали испытание временем.

В кадре возникли руки Рихарда, спокойно лежащие на столе, потом снова включилась главная камера, и Андрей понял, что смотрит программу в записи, и что в этом месте какая-то часть диалога вырезана. Между тем снова говорил представительный:

– Конечно, Рихард Всеволодович, вы правы: за прошедшие почти полвека русские очень многому научились у немцев – я имею в виду, естественно, только русских НР. Великие идеалы национального социализма – наша путеводная звезда на пути от дикости к цивилизации. Однако многие идеи Хена остаются верными по сию пору. В нашем народе нет таланта. Мы ведем себя цивилизованно только в присутствии иностранцев, а в своей среде часто неопрятны. Мы бездарны в технике, мы ничего не изобрели самостоятельно – все, что у нас есть хорошего, мы заимствовали у других…

– Невозможно отрицать величие национально-социалистических идей, как невозможно отрицать и ведущую цивилизующую роль германского народа, – сказал Рихтер, и щека его дернулась. – И Хен совершенно прав – история это подтвердила – что Россия – наименее подходящее место для социальных экспериментов. Я лишь хочу сказать, что некоторые идеи девятнадцатого века могут сегодня оказаться не вполне применимы…

– Наша передача подошла к концу, – вмешался ведущий, сияя улыбкой. – Еще раз напоминаю: в передаче принимали участие Борис Николаевич Пономарев, заведующий сектором международной информации идеологического отдела Совета Министров Российской Народной Республики, и Рихард Всеволодович Новиков, заместитель директора Института народоведения имени Павла Флоренского. Благодарю вас, господа, за участие в программе «Россия и германский мир». Смотрите нас через неделю.

Фамилию оппонента Рихарда Андрей знал – у того была репутация одного из самых ортодоксальных национал-социалистов Москвы. А Рихард, выходит, чуть ли не оппонент его? Интересно получается, подумал Андрей, надо будет как-нибудь спросить у Рихарда про эту передачу… Впрочем, не факт, что Рихард будет это комментировать – как тогда, в опере.

…Тогда, лет десять назад, Рихард впервые пригласил его в оперу. Оперу Андрей совершенно не выносил, но и отказаться не мог – тем более что в Большом четыре вечера подряд давали не что-нибудь, а «Кольцо нибелунга» («Торжественное сценическое представление в четырех частях», как значилось на афише) – сочинение знаковое, билетов не достать, само присутствие в зале свидетельствовало о некоторой социальной выделенности… Андрею было трудно признаться даже себе, что отчасти за этой выделенностью он и ездил в Москву: дома ничего такого не было, все вроде как равны, по крайней мере на поверхности. А тут – всего-то в театр сходил, а чувствуешь себя, прости господи, элитой…

Большой театр поражал. Тяжелый темный мрамор стен и колонн вестибюля, гардероб с торжественными, дебелыми, одетыми в форму тетками, устланная ковром лестница, золотые на лиловом таблички «Партеръ лѣвой стороны», «Партеръ правой стороны», темно-малиновые кресла, тяжелый темно-красный занавес с гербом РНР, тяжелые драпировки, царская ложа с висящими перед ней то ли хоругвями, то ли знаменами тоже из темно-красного бархата, с золотыми шнурами, и расписной плафон, и роскошные многоярусные стены… И торжественность на лицах публики – чистой публики, вспомнилось Андрею старое словцо: мужчины в черном, многие в парадной военной форме, не ниже полковника, женщины в роскошных темных платьях, преимущественно бархатных, в украшениях… Почти никто не улыбался: знакомые, встречаясь, раскланивались, негромко разговаривали, мужчины с мужчинами, дамы с дамами. В зале, битком набитом, было удивительно тихо – не было обычного театрального гула, оживления, разговоров, смеха… Как будто они не в театр пришли, а на торжественное заседание, подумал Андрей, обводя глазами публику. Он в своем зелено-коричневом твидовом пиджаке, в светлых брюках и без галстука выглядел в этом зале таким явным иностранцем, что ему даже сделалось на мгновение неловко. Впрочем, не он один: слева доносилась довольно громкая английская речь с явным американским акцентом, и, покосившись, Андрей увидел еще пару пиджаков и даже один свитер. Дипломаты, наверное.