Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

class="p1">Прозвучал третий звонок, похожий на церковный колокол, свет стал медленно меркнуть, зал замер. Полились звуки увертюры, медленные волны оркестра, струнные сливались с духовыми. Огромный зал, казалось, качался – как качаются кроны высоких деревьев, как качается лес под ветром, если смотреть на него сверху… Тяжелый занавес дрогнул и ушел вверх, открыв сцену, на которой оказались невероятного размера каменные плиты – явно из папье-маше, довольно бездарно раскрашенные. На одной из них, в центре, стоял здоровенный мужик в какой-то то ли шкуре, то ли тунике. Зигфрид, понял Андрей и улыбнулся – так этот гигант соответствовал роли.

– Та-там. Та-там. Та-та-там-там! – взревел оркестр. Опера началась.

Пели слабовато, но с большим чувством, воздевая руки, чередуя застывшие героические позы с резкими прыжками и подчеркнутыми жестами. Оркестр оглушал, особенно старались ударные. Первое действие кончилось, зал взорвался овацией… Все поднялись и двинулись по проходам в фойе. Рихард и Ева тоже встали.

– Я посижу пока, пожалуй, – сказал Андрей, – почитаю вот, – и показал на листочек, вложенный в программку.

«Одна из основных тем “Кольца нибелунга”, – читал Андрей, – тема губительной власти золота, – приобрела в современном мире новое, антикапиталистическое звучание. Как всемогущие боги, так и сильные, но недалекие великаны, и даже люди – все охвачены жаждой стяжательства, жаждой богатства, все готовы ради денег встать на путь насилия, лжи и обмана. Вагнер страстно желает гибели этого несправедливого общества, гигантской катастрофы, которая разрушит весь мир и погребет под обломками людские пороки и преступления. Но если в годы национального подъема Вагнер верил, что на развалинах старого мира родится новое, невиданно прекрасное общество, то последующее торжество сначала мелкобуржуазных, а затем и ложно-социалистических идей подорвали веру композитора в грядущую победу национального дела, в близость царства свободы, правды и красоты. Однако в финале он сохраняет жизнь лучшему из героев, ибо его гибель никому не принесла бы избавления и придала бы финалу мрачно-трагические черты. И в музыке финала, в последней просветленной теме арии героя, пробивается луч надежды».

«То есть как это – сохраняет?» – изумился Андрей. Оперу он вообще-то знал плоховато, но сюжеты Вагнера помнил: еще когда мать была жива, она часто брала его с собой в Мариинку, где Вагнера ставили – не помпезно, как в Москве, но голоса были уж точно не слабее, и оркестр не хуже. Так что участь Зигфрида он помнил, но решил ничему не удивляться, поднялся с кресла и двинулся по проходу в фойе, туда, куда ушли Рихард с Евой.

Рихарда он нашел сразу: тот стоял с бокалом рейнского в руке и разговаривал с каким-то военным в лампасах.

– Ну и как вам старинное германское сказание? – приветствовал он Андрея. – Как вам солнечный Зигфрид, бросающий вызов буржуазной морали?

Неужели правда была в его словах ирония или только почудилась Андрею?

– Бросьте, Рихард, – хмыкнул Андрей, решив сделать вид, что почудилась. – Какое оно старинное? Восемнадцатый век…

– Познакомьтесь, – сказал Рихард, – это генерал Огарков, Николай Викторович. Андрей Петрович Рихтер, историк. В командировке к нам.

– Очень приятно, – улыбнулся Андрей.

Генерал чуть наклонил голову, прищелкнул каблуками, но руки не подал и не улыбнулся, отсалютовал Рихарду бокалом и отошел.

– Ну вот, спугнул я вашего генерала, – пошутил Андрей.

– Ничего, – сказал Рихард, – он не из пугливых. Так как вам опера?

– Поют неплохо, оркестр хороший, – ответил Андрей. – Спасибо, что пригласили, с удовольствием слушаю. Давно не слышал.

– Да нет, – махнул рукой Рихард, – я не о том. Смысл-то улавливаете?

– В листовке прочитал, – сказал Андрей, – вызов буржуазной морали. Борьба с социальной несправедливостью. Альберих с банкирским портфелем как владыка современного мира.

– Так я и думал, что вы ничего не поймете, – Рихард был совершенно серьезен. – Все-то вам, демократам, надо объяснять. Альбериха заметил, а главного-то, Вотана, не увидел.

– А что Вотан?

– А то Вотан, – Рихард оглянулся и, убедившись, что никто за спиной не стоит, продолжал, снизив голос: – что нерешительный верховный властитель, разъедаемый рефлексией, склонный к философствованию, а не к действию, этакий интеллигент, – он презрительно выделил последнее слово голосом и дернул плечом, – которому важнее дачи, заграничные поездки для зятя и дочери, чем судьба нации… Молодец режиссер, смелый.

Неожиданно Андрей почувствовал, что устал. Что больше не может. Что хочет домой, что хочет поговорить с Левой, на худой конец – со своими питерскими студентами. Ну что они тут заладили, как сговорились, все нация, нация, нация. Нет никакой нации. Глупости это все. Есть люди. И не́люди.

– Рихард, – сказал он зло, – что вы все про нацию да про нацию. Нельзя же так – весь мир видеть через эти очки. Поверьте, огромное количество людей ничего про эту вашу национальность никогда не слышали и прекрасно без этой идеи живут.

– Ерунду говорите, Андрей, – немедленно вскинулся Рихард, и в его тоне и взгляде Андрею вдруг почудилось – облегчение? будто он добился того, к чему давно стремился?

Прозвучал первый звонок, Андрей повернулся было идти в зал, но Рихард удержал его за рукав твидового пиджака и почти просительно сказал:

– Как это – никогда не слышали? Объяснитесь.

– Рихард, нация ведь – очень недавняя идея, – устало начал Андрей. – Вы как специалист не можете не знать фактов, просто не хотите их видеть. Не было никаких национальных государств до конца восемнадцатого века, ну, просто не было, мир был по-другому устроен.

– Государств национальных, конечно, не было, – улыбнулся Рихард, как улыбаются наивности ребенка, – но нации-то были. Народы были. Этого-то вы не станете отрицать?

– Были народы, – ответил Андрей. – Баварцы были. Саксонцы. Пруссы. Савояры были. Гасконцы. Лангедокцы. Тосканцы. Сицилийцы. Сарды. Но не было немцев, французов, итальянцев. Это ведь все искусственные, поздние, придуманные образования.

– Почему же придуманные? А язык? Не случайно же баварцы и саксонцы стали немцами, а сарды и тосканцы – итальянцами! По мере развития человечества, по мере движения вперед к цивилизации племена превращались в народы, мелкие народы объединялись в крупные, крупные – в нации. Почему вы заставляете меня пересказывать вам азы исторической теории?

– Потому что это не единственная теория, – Андрей начинал сердиться.

– Но это – единственно верная теория, – снова терпеливо, как ребенку, сказал Рихард. – Вы же не будете отрицать врожденность национального чувства? Наличие национального менталитета? Зов крови, наконец?

Прозвенел третий звонок. Мужчины двинулись к залу.

– Рихард, – сказал Андрей, – давайте я попробую вот с какого конца зайти. Вот представьте себе, что вам шестьдесят лет и что ваша мать, умирая, поведала вам страшную романтическую тайну, которую хранила всю жизнь: что на самом деле ваш давно покойный отец не ваш отец и что на самом деле вы наполовину – да хоть туркмен.

– Кто?

– Туркмен. Или ительмен.