По прозвищу Святой. Книга вторая - Алексей Анатольевич Евтушенко

центре поляны на старом пне сидел молодой уставший лейтенант с перевязанной головой. На белом бинте проступило алое пятно. Рядом, тоже на пне, только более широком — планшет, фуражка и бинокль.

— Найдёнов и Гринько, — уставшим голосом констатировал он. — Докладывайте.

— Примерно в трёх километрах к северо-западу наткнулись на большую поляну. Рядом, в лесу, был вот он, — сержант Найдёнов кивнул на Максима. — Наш лётчик, младший лейтенант. И три трупа немцев, разведчики. Дальше не пошли, сразу вернулись сюда.

— Ясно, свободны.

Найдёнов и Гринько синхронно повернулись через левое плечо и удалились.

— Представьтесь, — сказал лейтенант. Максим просто физически чувствовал, как устал этот человек. Ещё и рана на голове. А командиров, кажется, больше нет. Он один здесь. За всё и всех в ответе.

— Младший лейтенант Николай Свят, — представился он. — Двенадцатый истребительный полк, шестьдесят четвёртая авиадивизия. Был сбит, выпрыгнул с парашютом. Опустился на поляну. Там встретил немецкую разведку, убил всех. Тут как раз и ваши Найдёнов с Гринько подоспели.

— Один лётчик-истребитель убил троих немецких разведчиков? — в уставшем голосе лейтенанта прорезался интерес. — И как это произошло, хотел бы я знать?

Максим рассказал. Показал выкидной нож.

— Ну, а дальше было просто, — закончил. — Две очереди из MP, и ваши не пляшут, как говорил один мой знакомец.

— Ишь ты, — качнул раненой головой лейтенант и, поморщившись, дотронулся до окровавленного бинта. — Знаком с их оружием? — он перешёл на «ты».

— Так я же и попартизанить успел, — сказал Максим. — Там и познакомился. Это меня второй раз сбили, — пояснил он. — Первый раз — месяц назад, в Житомирской области, у села Лугины.

— Коммунист?

— Комсомолец.

— Документы есть?

Максим протянул удостоверение. Лейтенант опять поморщился, заморгал. Было видно, что ему больно.

— Могу помочь, — решился Максим. — Полного выздоровления не гарантирую, но станет легче.

— Ты ещё и врач? — улыбка лейтенанта вышла кривой.

— Нет. Но кое-что умею. Позволишь?

— А, чёрт с тобой, давай. Хуже не будет.

Максим размотал повязку, осмотрел рану. Судя по всему, ничего особенно страшного. Пуля вспорола кожу, задела кость. Чуть левее — и валяться бы товарищу лейтенанту мёртвым. Однако повезло. Но рана уже начала воспаляться.

— Закрой глаза и расслабься.

— Если я расслаблюсь, то сразу усну.

— Не уснёшь. Я прослежу.

Войти в сверхрежим. Ощутить ауру лейтенанта. Снять боль. Не полностью, но почти. Влить ему немного бодрости через ладони. Послать команду на ускоренное заживление. Это не всегда работает, но будем надеяться. Ещё немного бодрости — ровно столько, чтобы самому оставаться на ногах и чувствовать себя нормально. Это как сдача крови. Отдать определённое количество даже полезно. Главное — знать меру. Стоп, хватит, пожалуй.

Вышел из сверхрежима. Убрал руки.

Неожиданно Максима шатнуло.

Однако, равновесие он удержал.

— Ну-ка, садись, — крепкая рука лейтенанта ухватила его за локоть, усадила на соседний пень, с которого уже исчезли планшет, фуражка и бинокль. — Папиросу дать? Воды?

— Не курю. Воды… да, пожалуй.

В руке оказалась солдатская фляга с уже отвинченной крышкой.

Максим сделал несколько глотков. Вода была вкусная, холодная, родниковая.

— Спасибо, — он отдал флягу. — Как ты?

— Отлично. Как заново родился. Ты прямо волшебник.

— Погоди, ещё не всё. Санитары есть у тебя?

— Был. Убило вчера.

— Ясно. Спирт и нитка с иголкой найдутся?

— Шнапс, трофейный.

— Сойдёт.

Максим продезинфицировал в шнапсе нитку с иголкой, дал пару глотков лейтенанту и быстро зашил рану. Лейтенант шипел, но терпел.

— Всё? — осведомился с надеждой.

— Погоди, ещё чуть-чуть.

Максим огляделся, поискал в траве, нашёл несколько ещё зелёных листьев подорожника. Омыл их водой из фляги, наложил на рану, перебинтовал голову.

— Вот теперь всё, — оглядел с удовлетворением свою работу. — Жить будешь.

— Точно, волшебник, — сказал лейтенант. — Летать умеешь, драться на земле умеешь, лечить тоже умеешь. Что ты ещё умеешь?

— Красный командир должен быть примером во всём, — наставительно сказал Максим. — Начиная от внешнего вида и заканчивая боевой и политической подготовкой.

— Это кто ж такое сказал?

— Михаил Васильевич Фрунзе, — не растерялся Максим.

Он понятия не имел, говорил ли что-то подобное товарищ Фрунзе, но поди проверь. Вполне мог.

— Знаю такого. Умный был мужик. И преданный делу партии. Жаль, рано умер. Ладно, сам-то как?

— Нормально. Устал просто. День был тяжелый.

— И он ещё не кончился, — сказал лейтенант и протянул руку. — Меня Егор зовут. Егор Латышев.

Егор рассказал, что командует восемьдесят четвёртой отдельной разведротой сорок второй стрелковой дивизии, входящей в двадцать первую армию.

— Ещё недавно был полнокровный разведбат. Ну, почти. Мотострелковая рота, танковая рота, рота бронемашин и даже кавалерийский эскадрон, — он невесело усмехнулся. — За месяц боёв всех повыбило. Это — он обвёл рукой поляну, — считай всё, что осталось от разведбата. Приказом комдива переформированы в отдельную разведроту.

В последние дни творилась страшная неразбериха, отовсюду поступали противоречивые сведения, проверить которые можно было единственным способом — получить надёжные разведданные. Одно было понятно совершенно точно — Гудериан и Клейст почти сомкнули клещи, и теперь у изрядно потрёпанных частей двадцать первой армии, как, впрочем, и остальных, угодивших в котёл, оставалось только два выхода: идти на прорыв или погибнуть.

Был третий — сдаться в плен, но он фактически ничем не отличался от гибели, поскольку слухи о том, что делают немцы с пленными красноармейцами, были известны каждому бойцу дивизии.

— Глаза выкалывают, звёзды на спине вырезают, кастрируют, — рассказывал Егор. — И это не какая-то там пропаганда, а чистая правда. Веришь?

— Верю, что ж не верить. Одно могу сказать. Мельниковцы и бандеровцы ничем не лучше. Даже хуже.

— Это кто такие? — нахмурился лейтенант.

— Украинские националисты. ОУН.

— А, эти. Вспомнил. Но нам о них особо не рассказывали. Мы что — пехота. А этими НКВД занимается.

— Могу рассказать при случае. Звери. Немцы могут проявить милосердие при случае, особенно вермахт. Эти — нет. Всех в расход: коммунистов, комсомольцев, евреев, поляков, пленных красноармейцев и командиров… Никого не жалеют.

— Поляков? — удивился лейтенант. — А этих-то за что?

— А евреев за что? — задал встречный вопрос Максим. — Стариков, женщин и детей. Включая грудных. Наших пленных