Овечки в тепле - Анке Штеллинг

Потому что это ошибка, если мелкие недостатки становятся важными из-за того, что вы постоянно о них думаете. Итак, для нас альфа и омега – позитивное мышление. Например, красивые кисти рук их обладательницы вообще ни во что не ставят, тогда как это ваш козырь, “топ”. В качестве совета я бы сказала: подпирайте ими лицо, как следует выведите ваши кисти на первый план: вязаньем или жестикуляцией. Итальянки считаются красивыми, тогда как они всего лишь по-настоящему оживлённые. Вообще очень круто, когда у вас хорошее настроение. Если же сейчас у вас действительно всё плохо, то есть, скажем так, не “топ”, то я могла бы посоветовать: голову выше, ведь мода постоянно меняется. Например, густые брови были одно время безнадёжны. С ними нельзя было показаться на люди. А сегодня? Сегодня это предмет зависти. Поэтому мой совет: может, завтра будет в моде то, что сегодня вызывает у вас досаду. Может, та стерва, что задаёт тон в вашем классе, завтра сломает ногу, или все заболеют от ужасной эпидемии и неделями будут сидеть дома. В это время вы можете спокойно смастерить своё новое “Я”, такое, что свободно от страхов и устойчиво и, разумеется, чудесно и прекрасно. Я, по крайней мере, порадуюсь, если вы покажете мне большой палец и мы увидимся потом опять в новой серии “Топ-Советов” на тему “невысокие парни и бюстгальтеры с вкладышами”».

* * *

Беа приходит ко мне на кухню.

– Что у нас есть поесть?

Я не отвечаю. Иногда бывает хорошо просто поменяться ролями.

Беа садится на стул и смотрит, как я режу лук. Это срабатывает, она начинает сама:

– Я опять поругалась с Лолой.

– Из-за чего? – Очень осторожно. Вскользь, незаинтересованно.

– Она сказала, что едет учить испанский язык на Мальорку.

Я смеюсь. И одновременно плачу. Из-за лука.

– Всё дело, возможно, в том, куда едешь, – говорю я и бросаю лук в кастрюлю. Он шипит, из-за этого я даже не слышу Беа. – Что ты сказала?

– Что там у неё живёт бабушка, и она едет к ней!

– Ах, вон оно что. Тогда дело, возможно, не в испанском языке. Там все наверняка говорят по-немецки.

– Лола сказала, что нет, и что она, в конце концов, там уже была, а я нет, и вообще, что она сказала это только в шутку – но это не так, это она сказала только потому, что и другие над ней засмеялись, но перед этим она говорила вполне серьёзно и без всякой иронии.

– Фу, – говорю я.

– Это же свинство, – говорит Беа. – А я получаюсь вроде как простофиля.

– С чего это ты простофиля?

– Потому что я ей сказала: Признайся, ты говорила это всерьёз. А она такая: Ни в чём я тебе не признаюсь.

И я стою такая, как дура, будто всегда нарываюсь на спор и хочу выиграть. Притом что она сама хочет выиграть!

– Да оставь ты её. Скорее всего она и сама знает, что ты права.

– Но говорит она всегда какую-нибудь чепуху.

– А ты больше не слушай её.

– Как же мне с ней дружить, если я не стану слушать, что она рассказывает?

– Гм, да. Хороший вопрос.

– Я не хочу быть такой. Но мне постоянно бросается в глаза! Она говорит «по-идиотски», а ты говоришь, что не надо говорить «идиотски». И вот я ей: Зачем ты говоришь «по-идиотски», я-то думала, ты политкорректный человек. Она отвечает: А какая тут связь? Я говорю: Ну, «по-идиотски» происходит от названия болезни. Она говорит: Не, это чепуха. Я говорю: Не чепуха, а правда. Она говорит: Не-е, я бы знала. Я говорю: А откуда же ещё? А она: Да мне плевать. Я говорю: Вот именно что. Она говорит: Что «именно что»? Я говорю: Тебе всё равно, тебя это не интересует, ты этого не знаешь и говоришь просто так. Она говорит: Да, вот именно, это тотально по-идиотски.

– О боже, дорогая. Какая жалость.

– Я не хочу быть такой, – говорит Беа. – Но мне приходится.

«Дорогая Вера, могу представить, насколько я тебе обрыдла, если ты раз и навсегда хочешь избавиться от моего отвратительного всезнайства, но при чём здесь, скажи на милость, дети? Ты же знаешь, что они намертво связаны не только со мной, но и с квартирой, и разрыв договора аренды касается и их тоже. Я так и слышу детсадовское “сама виновата, вот и расплата”, но так нельзя, Вера, ты не такая.

Или я ошибаюсь? Что, Франк такой? Да, возможно. А ты привязана к нему. Так что забудь, что я сказала, я не отошлю это письмо».

Я хочу сказать Беа, чтобы она оставила это, махнула на это рукой, сосредоточилась на себе самой, на своих задачах, на своей работе.

Поленница, которую Свен соорудил тогда в Лауэли за две недели трудов, была высотой мне до подбородка, и у Свена остались мозоли на правой ладони и ссадины на обеих руках.

В моей книге получилось ровно двести машинописных страниц, и ту сцену, где героиня стригла волосы ребёнку своей подруги и нечаянно порезала ему ухо, я переписывала несколько раз, а потом всё-таки совсем убрала.

А если бы мы сообща строили дом?

Мы со Свеном могли бы участвовать в этом. Принять предложение Ингмара – либо деньги, либо затем идею въехать в квартиру на первом этаже, которую он профинансировал теми деньгами, что не приняли мы. Потому что никто другой не хотел квартиру на первом этаже, а дому не обойтись без первого этажа. И Ингмар после долгих колебаний определил этот первый этаж как денежную инвестицию, хотя вообще не любил вложений в недвижимость, которая не используется собственником. И мы были бы хорошим компромиссом, потому что мы хотя и не семья Ингмара, но что-то вроде родни и в некоторой степени как бы его продолжение, и, кроме того, мы приятные, яркие и вносим разнообразие в общую жизнь.

Мы могли бы это сделать.

Тогда в моей книге не было бы сцены о кастинге мучений – да и этот кастинг не мог бы состояться.

Ингмар:

– Такого не должно быть, чтобы в центре города пустовало жилое помещение. Уж не в наше время, не при нынешнем положении дел в мире.

Франк:

– А ты дай объявление на «Иммоскаут», уже завтра у тебя будет тридцать запросов.

Ингмар:

– Я не хочу жить в одном доме с кем попало. С какимнибудь посетителем «Иммоскаута».

Франк:

– А что плохого в «Иммоскауте»?

Ингмар:

– Вообще ничего плохого. Просто я хочу людей,