Овечки в тепле - Анке Штеллинг

после шестёрки можно сделать дополнительный ход, как в «Лудо».

– И правильно, – говорю я. – По крайней мере, игра не затянется.

Я иду на кухню приготовить себе чай. На кухне тоже никого.

– Что, правда все ушли?

– Беа уехала с Ульфом и Каролиной в Адельбоден. А остальные, если я правильно понял, в какие-то термы. Типа аквапарк, но с горячим источником. Точно не знаю, я был во дворе.

– А ты что же не поехал? – я повернулась к Джеку. Он очень любит плавать и плескаться. И он дружит с Зиласом; в машине у Ингмара и Фридерике было место.

Джек пожимает плечами, не сводя глаз с игровой доски:

– Мы играем так, чтобы все участвовали, но и тогда игра затягивается.

– А из-за чего поссорились?

Свен вздыхает:

– Я заткнул Шарлотту.

– Что-что ты сделал? – Мне становится дурно. Я быстро отпиваю глоток чая.

– Он сказал, чтоб она оставила свои дурацкие замечания, – Джек смотрит на меня и ухмыляется.

Я хватаю ртом воздух.

– О’кей. И что потом?

– Не знаю, – говорит Свен. – Сработала аварийная программа. Так или иначе срок пришёл. Давно пора было впустить немного воздуха в здешний вакуум.

– Ты хоть извинился?

– Не-а. Я вышел на улицу покурить.

– Ты и так слывёшь несдержанным и непредсказуемым.

Судя по виду Свена, он не испытывал от этого ни малейших угрызений совести.

– Она давно действовала мне на нервы.

– Это не её вина.

– Ой ли? В самом деле?

– Это у неё машинально!

– Да? У меня тоже. – Свен задвинул свой стул.

– Куда ты? – спросил Джек.

– Пойду покурю.

– Не разбуди там Кирана, – сказала я.

Джек идёт на кухню поискать там что-нибудь сладкое. Но от пятнадцати едоков мало чего остаётся, он находит лишь сухарь.

– Возьми тарелку, – говорю ему.

Мне страшновато. Почему поводом для срабатывания аварийной программы не послужил кто-нибудь другой?

Я выхожу во двор к Свену:

– Все при этом присутствовали?

– Нет. Только дети.

– И почему же потом все уехали?

– Понятия не имею. Раз – и никого нет.

– А Джек?

– Он сказал, что не хочет с ними.

– А его звали?

Глаза Свена сузились, сощурились от табачного дыма.

– Не беспокойся, Рези. Джек умный. Он знает, как надо.

– Не слишком ли ты отлыниваешь от объяснений с детьми?

Свен фыркнул:

– Это я-то отлыниваю? Да я уже битый час играю с ним в «Малефисенту»!

Чем меньше говоришь, тем весомее становятся слова. Что является насилием и что такое проведение границ, что легитимно, а что неприемлемо – всё это уже давно размыто и неясно.

Я утверждаю, что Свен вёл себя соразмерно; Эллен находит его брутальным. Тогда как я всё больше нахожу брутальным Ингмара – при всей его хвалёной терпимости в его скоростной машине, на которой он срезает повороты по дороге в термы.

Где в это время ты, Беа, я не знаю, но надеюсь, что тебе хорошо с Ульфом и Каролиной; надеюсь, что наши со Свеном поступки не ложатся тяжким бременем на тебя как нашего ребёнка.

Притом что я сама возлагаю вину за отвратительное поведение Шарлотты как раз на её родителей. Которые на любой её дурацкий вопрос отвечают во всех подробностях, каждый пук своей дочери с похвалой принимают к сведению, а на каждую её подлость лишь пожимают плечами. Они называют это «любовью», я же называю это «трусостью разобраться», но вместе с тем сама панически боюсь выложить им свой взгляд на вещи. Я люблю Свена за его мужество. И опасаюсь за наше место в компании.

Ты понимаешь, почему нельзя больше вообще ничего сказать?

Нас пятнадцать человек, пятнадцать «эго» в возрасте от нуля до сорока лет, и все судорожно стараются задавать тон.

Как говорила когда-то Вера, «ты должна взять дело в свои руки и быть тут главной». Но Вера взяла дело в свои руки тем, что уехала в Лозанну. Всё лучше, чем понимать друг друга неправильно.

Видишь, Беа? Вот уже снова началось.

Итак, ещё раз: я нахожу это абсолютно нормальным. Я бы на месте Веры сделала то же самое.

И что потом?

Всё так и остаётся. К сожалению.

Совершенно безразлично, завидую я им или всё спускаю им с рук – когда случился этот скандал в Лауэли, Вера отсутствовала, она была в Лозанне на солнышке, а я отсутствовала – была в лесу, а потом мы снова сошлись, и, к счастью, снова выглянуло солнце, и о случившемся больше никто не проронил ни слова – по крайней мере, до моих ушей ничего не дошло.

Никто ничего не говорил, и мне обидно слышать, что мне следовало бы говорить об этом: мол, если бы я заговорила, всё было бы хорошо.

Говорить вместо того, чтобы писать.

На конфирмационных занятиях, в школе, в Лауэли, на сорокалетии Каролины, на праздновании окончания строительства и при переезде.

Просто однажды сказать вслух: «Этот фасад ванильного цвета – вы в своём уме? Это лишь жалкий, печальный компромисс».

Однако мне не надо было даже говорить об этом, и без того было ясно: они получили тот фасад, какого заслуживали. Такой дом, какого заслуживали. Таких детей, каких заслуживали. Такие деньги, каких заслуживали.

Это жестокое познание, от которого все увиливают, и я самая первая: что говорить-то не о чем, а тем более нечего обсуждать. Дело решённое. Было именно так, как оно было. Это правда.

Кастинг мучений

Беа как всегда приходит домой первая. Занятия у неё, как и у Джека и Кирана, заканчиваются в четыре часа, но она нигде не задерживается, не сворачивает в «Нетто», чтобы купить кекс за 99 центов. По ней можно сверять часы: шестнадцать ноль девять – и ключ Беа уже в замочной скважине.

– Привет, моя хорошая.

– Хай.

– И как? Что было?

Ответа нет. Её окружает облако плохого настроения; у меня именно такая дочь, какую я заслуживаю, как раз такую девочку, какая она есть. Ленивый рот, голодное сердце.

А что у меня? Пустые руки. Никакой другой идеи, кроме как облекать мучения в слова.

– То, что она так невозмутимо опубликовала это, то, что она не делает различия между личными и публичными интересами, есть ещё одно указание на пограничное нарушение в психике. Отсутствие границы стыда, который нормальному человеку не позволяет так подставлять других и себя.

Ингмар пригласил нас на ужин; правда, я больше не вхожу в число «нас», но я всё равно что присутствую, я же знаю, что и как они говорят.

Вера:

– Я считаю, это просто нечестно – так всё заострять.