Овечки в тепле - Анке Штеллинг

– Это Франку решать. Он арендатор квартиры.

– Могу ли я теперь сказать, что я жертва, или всё ещё нет?

– Что?

– Ты же сам сказал, что я не должна изображать из себя жертву.

– Послушай, я не хочу говорить об этом по телефону. Мы можем договориться и встретиться, но вот так вот – это похоже на внезапную атаку. Мне очень жаль.

– Чего тебе жаль на этот раз?

– Что так получилось. Это никому не нравится. Всем приходится думать, как теперь с этим жить.

– Ах вон что.

– И тем не менее, есть разница: ты действуешь, Франк же лишь реагирует.

– Это точно?

– Да. По крайней мере, на мой взгляд это так.

Гомадинген, сентябрь 1955 года.

Отец встречает Марианну в гостиной, из окна которой он только что видел, как Бригитта перебегала через дорогу и чуть не попала под машину. Отец хватает Марианну и замахивается на неё плечиками, а Марианна кричит:

– Не надо, это не я! Это она бежала через дорогу, не глядя по сторонам!

И отец орёт:

– Вот именно, она ещё маленькая, и ты должна была за ней смотреть!

Марианна отвечает:

– Но я не хочу за ней смотреть, я хочу играть и делать что хочу!

А отец орёт:

– Хочу здесь я! А чего хочешь ты, никому не интересно.

И он побил Марианну, чтобы она это запомнила.

Марианна запомнила и с тех пор вообще терпеть не могла Бригитту. Тридцать лет спустя она оправдывала своего отца тем, что он якобы сильно-сильно испугался; тридцать лет спустя у неё самой уже были дети, за которых она постоянно боялась, и хотя – или потому что – она теперь повзрослела, у неё всё ещё было чувство, что она несёт слишком большую ответственность и никогда не может делать то, что хочет. И возможно, с её отцом было точно так же, хотя он и пытался временно переложить ответственность за Бригитту на Марианну, чтобы спокойно вздремнуть после обеда, но из этого ничего не вышло, только отвернёшься – и ребёнок уже пропал, и это сказывается на других, потому что ты не научил их брать ответственность на себя.

В 1955 году было совершенно нормальным делом возлагать на восьмилетнего ребёнка ответственность за пятилетнего. Восьмилетняя знает, что машины на дороге опасны и что нельзя просто так перебегать через улицу. А пятилетняя этого ещё не знает и потому бежит, не оглядевшись. Всё говорит против Марианны: если уж отказываться от ответственности, то она должна была сделать это с самого начала: «Нет, папа, я, к сожалению, не могу следить за Бригиттой, я хочу играть одна». А приходить с этим потом не годится. Марианна виновата, а кто скажет, что Бригитта – дитя отца, а не Марианны, может с таким же успехом сказать, что Марианна тоже дитя своего отца и за одно это уже в долгу перед ним. Мысль, отнюдь не чуждая и отцу, и поэтому единственный вопрос, который остаётся в силе: могла ли Марианна наперёд отказаться от этой ответственности, и если могла, то как? Если хотите знать моё мнение, не могла бы, у неё не было бы шанса, а было бы сплошное поражение: неудача быть девочкой, неудача быть старшей, неудача жить в 1955 году в семье без денег и без прислуги. А постоянно накручивать себя виной и неудачей своего рождения – это нездорово; хорошо, что взрослая Марианна отошла от этого и впоследствии поняла и простила своего отца, иначе бы она не рада была и своей жизни, вражда порождает ненависть, и кроме того Марианна хотела, чтобы стакан был наполовину полон, а она держала бы бутылку в руках, и именно этого хочу и я и потому изображаю из себя не жертву, а преступницу.

Для меня история только начинается, я вольна решать, лист ещё чистый, когда я беру его в руки или вывожу на слабом от старости ноутбуке. Я без проблем могла бы написать на нём и что-то другое.

Пошли-ка вы все, жалкие ублюдки.

Любовь

Который теперь может быть час? Десять?

Вероятно, даже больше, потому что окна, выходящие в сторону улицы, почти все уже тёмные. Спальни обычно выходят окнами на другую сторону, за исключением спальни Ульфа и Каролины, у них лофт, и там трудно сказать, что служит спальней, а что нет.

Что бы я здесь ни искала, фасад, обращённый к улице, мне это не выдаст.

Проникнуть во внутренний двор можно только через ворота дома, расположенного с другой стороны, эти ворота обычно стоят открытыми, а потом взобраться на дворовую стену этого соседнего дома, что тоже не представляет собой трудности, потому что у стены стоят мусорные баки. Проблема в том, что на дворе ночь, а я не мальчишка; что могла потерять взрослая женщина на контейнере для бумаги? К тому же придётся задрать юбку, чтобы вообще туда залезть.

Ну и пусть.

Пошли бы вы, соседи, сородители и сохранители приличий, частные собственники, домоправители и порядочные дамы, пекитесь о своих собственных делишках.

А я на сей раз – та женщина у лифта на станции метро. Никто не может мне указывать, что делать и чего не делать, где мне сдержаться, а где нет. Я часть этого человеческого сообщества и обеспечиваю себе оптимальный обзор. Крышка контейнера для бумаги немного прогибается подо мной. Несколько окон в фасаде дома К-23, выходящем во двор, ещё светятся, правда, слабым светом ламп на ночных столиках, или озаряются голубыми вспышками экрана телевизора. На балконах никого, да и некому, никто уже не курит, а просто посидеть на воздухе уже холодновато. И тем не менее: дом говорит мне о многом. О благосостоянии и тепле, надёжности и серьёзности; никакого хлама, выставленного на балкон, если не считать пустых цветочных горшков на балконе Фридерике. Фридерике весной поедет на садовый рынок, засадит балконные ящики цветами и позаботится о том, чтобы горшки тоже не пустовали. Это уже в будущем году. Это нормально, не противоречит серьёзности её намерений и дел. Фасад бормочет что-то умиротворяющее. Фасад удерживает дом в своих пределах, а меня и всех остальных посторонних удерживает от того, чтобы мы совались к его жителям. Это нормально. Для того они и фасады.

Эй вы, трýсы, выходите и пошли вы на хрен!

У меня нет ничего, чем я могла бы в вас запустить, разве что насрать вам на газон, благо сад лежит прямо подо мной в своём ночном покое и