Дом на птичьем острове. Книга первая. Рожденная быть второй - Таша Муляр

своем: нет, и все, мол, не профессия это. А теперь что? Времена-то какие! Выучится она на бухгалтера, а работать куда пойдет? Не пойми что в стране происходит. Вон совхоз уже третий месяц зарплату никому не платит… Куда они девают только, эти деньги? А артисткой? Нет уж! Артисткой еще хуже, заключила Галя.

Она стояла под дверью комнаты дочери, то ли не решаясь войти, то ли оттягивая момент неприятного разговора. Ей хотелось приласкать дочку. Но как это теперь сделать?

Василиса уже совсем не та маленькая Васенька с длинными черными косами и пышными бантами. Хотя, может, она как раз надумывает себе? Ведь раньше они могли часами валяться и болтать, как подружки. Куда ушло то время? Теперь они частенько кричали друг на друга, а потом в слезах расходились.

Дверь в комнату дочери была приоткрыта: видимо, опять замок разболтался. В узкую щелку была видна кровать, стоявшая изголовьем к окну, милые ситцевые шторки в ромашку, ночник на тумбочке, рядом с ним раскрытая книга.

«Опять Толстого перечитывает. Хорошо хоть, не ”Анну Каренину“, теперь Наташей Ростовой грезит… Нужно спросить, разговаривала ли Наташа так с матерью», – подумала Галя и усмехнулась.

Василиса лежала на постели. Узенькая кровать, которую ей купили еще года в четыре, была уже маловата ей по росту. Поролоновый матрасик, обтянутый зеленой мебельной тканью, подушка в изголовье, лакированная спинка темного цвета. Диванчик раздвигался в обе стороны по мере роста ребенка. А тут ребенок уже и не ребенок, а раздвигать пионерский диванчик – всё, некуда.

Слезы высохли. Она лежала и размышляла, отгоняя от себя мысли о Паше и его последнем письме. Вот что было причиной ее внутренней тревоги и обиды, которую она щедро выплеснула на родителей, а теперь чувствовала себя препротивно.

«Здравствуй, Василиса!

Из сурового мужского коллектива с суровым мужским приветом пишу тебе я. У нас тут все без изменений. Служба, служба и еще раз служба.

Спим иногда всего по три часа. Все остальное время бегаем с автоматами и рюкзаками – в полном боекомплекте, прыгаем с парашютом. Положено по два прыжка. А я всегда больше прыгаю. Опять про твоих птиц вспоминаю, когда из вертолета шагаю в небо. Боевые приемы изучаю. Жаль, в школе их не знал. Шучу.

Каждый раз думаю, о чем тебе написать. День похож на день, не то что у тебя. Знаешь, находясь далеко от дома, я начал по-другому думать о том, что у меня есть. Какое-то осознание пришло, что ли.

Твои письма – что-то светлое и родное. Так здорово, что ты пошла учиться в техникум и вышла на работу. Смешно написала про теток в бухгалтерии, которым ты булки носишь. Читал и улыбался. Веселая ты!

Долго думал, все-таки решил написать тебе это. Я не хочу это скрывать.

Ты не жди меня.

Знаю, что звучит резко, и не хочу тебя обидеть. Ты очень хорошая девушка. Добрая и нежная. Читаю твои письма и не могу поверить, что ты пишешь в них обо мне и для меня. Не достоин я тебя и не хочу обнадеживать. Да и мало ли что может со мной случиться – может быть, я больше не вернусь в нашу станицу. А ты встретишь другого парня и будешь счастлива.

Уже целый год ты ждешь меня. Мне жалко твою жизнь. Вдруг, когда мы встретимся снова и ты лучше узнаешь меня, то расстроишься и пожалеешь о времени, которое потратила. Ведь мы совсем мало встречались, хотя и знали друг друга с малолетства. Но это другое.

Сегодня мы оба изменились. Не знаю, что еще написать. Тяжело на душе.

Даже не знаю, как закончить это письмо.

Спасибо тебе за письма. Паша».

– Мам? Заходи, я слышу тебя.

Галя прошла в комнату дочери, притворив за собой дверь, хотела было присесть на стул, задвинутый за письменный стол, уже взялась за его спинку, чтобы отодвинуть… Посмотрела на заплаканные глаза Василисы, материнское сердце сжалось, в очередной раз напомнив о тайне дочери, которую она до сих пор никому не открыла, а так и носила в себе, отчего было холодно внутри, неуютно. Ощущение собственного предательства не покидало Галю, но еще страшнее было признаться – непонятно, как тогда жить ее девочке. Чуть постояла и шагнула к постели дочери.

– Мыша, ну ты как? – Галя присела на край диванчика.

Василиса на мать не смотрела. Она лежала на спине, положив подушку повыше и согнув ноги в коленях, ковыряла мозоли на тонких пальцах. Загар с рук еще не сошел, хотя за то время, что она проводила летом на солнце, все ее тело становилось бронзово-коричневатым, пропитанным солнцем, и только полоска от трусиков напоминала о том, что на самом деле она не такая смуглая, скорее белокожая – светлая полоска под бельем была молочного цвета с чуть розоватым отливом, и, каждый раз раздеваясь, она сама пугалась этой вдруг выступающей на контрасте белоснежности.

Наиболее напитавшимися солнцем были руки. Изящные пальцы, вытянутые миндалевидные ногти с молочным перевернутым полумесяцем у основания, чуть отросшим более светлым краем, под которым вечно просвечивала грязная полоска. Ее она не могла вывести даже проверенным и надежным бабулиным способом – долькой лимона или кашицей из щавеля, который нужно было помять пальцами, чтобы кислый зеленый сок обесцветил въевшуюся темень. Вишневый и свекольный сок, земля при прополке цветов и огорода, нагар от сковородок, печная сажа – все это намертво въедалось и портило ее руки. А теперь еще и цыпки. Тонкая загорелая кожа рук была шершавой, с малюсенькими красными трещинками от домашней работы. Стирка белья с перепадами температуры от кипятка, в котором вываривалось и отбеливалось постельное белье, до ледяной, сводящей пальцы колодезной воды для заключительного полоскания до белизны с голубоватым отливом и скрипа. А с этого лета добавилась осетрина на ее… нет, не голову, а на спину и руки. Василиса срывала ногтями заскорузлый валик кожи вокруг миндалин ногтей, скусывала твердые мозоли на кончиках пальцев.

«Ну почему, почему девчонки могут ходить на пляж, на дискотеку, ездить в город, гулять с парнями? Наташе вон даже джинсы ”Монтана“ купили… А я с такими шершавыми, покоцанными, какими-то невдалыми руками уже, по-моему, даже сама себе не нужна, не то что Паше! И конца-края этому не видно», – размышляла Василиса, с отчаянием рассматривая свои руки, вспоминая письмо Паши, свою жизнь, разговор с родителями.

Перестройка и начало политических реформ докатились и до станицы. В новостях кричали о новом курсе на ускорение социально-экономического