Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

Как черновая скоропись сбивчивый след собачий...

А сзади тяжкой стопою хозяйски шел человек.

Зверь дружил с человеком, не ожидая платы,

Его давило порою истории колесо,

И выносили на свалку служители в грязных халатах

От несобачьих болезней околевавших псов,

Он прав был — хозяин мира, когда окрыленно-гордый,

Впервые держа в карманах от всей Вселенной ключи,

Поцеловал собаку в теплую добрую морду,

Задраил наглухо люки и в Космос послал — ищи!

Теперь по небесным тропам путь неведомый начат...

И, верно, найдут потомки в пыли далеких планет

Как черновую скоропись сбивчивый след собачий,

И как завершение эпоса

                                   — твердый

                                                   людской

                                                                след.

Это поэзия, лирика. Но одно истинно современное стихотворение может кое-что подсказать кинематографу. А ему нужен звук, способный перешагивать через эпохи и в системе, в монтаже учить нас историческому мышлению.

История окружает нас. Покажите «Волгу», мчащуюся по улице Горького в Москве. Бежит впереди автомобиля серебристый олень, герб древнего русского города, а мимо него мелькают века.

1, Юрий Долгорукий, простирающий вперед бронзовую десницу...

2. Яркий фонтан за ним...

3. Задумавшийся Пушкин...

4. Фонтан за его плечами...

5. Шагающин вперед Маяковский...

6. Горький, внимательно озирающий народ на многолюдной площади...

Пусть «играют» дома: генерал-губернаторский дворец — Моссовет, здание Центрального телеграфа, редакция «Известий». Будет не хуже, чем у Маяковского:

Вокруг меня —

авто фантастят танец,

вокруг меня —

из зверорыбьих морд —

еще с Людовиков

свистит вода, фонтанясь.

                                  («Париж»)

И прошлое входит в современность,

как в наши дни

                       вошел водопровод,

сработанный

                  еще рабами Рима.

Кинематграфическое изображение и звук, взаимодействуя, свяжут прошлое с настоящим, и элементарное внешнее движение вызовет вереницу ассоциаций со сложнейшими его формами — с движением истории, постигаемым пребывающей в вечном развитии человеческой мыслью.

Мы правы, сетуя на поверхностность и случайность художественных произведений о нынешнем дне. Но современность не может быть изображена в искусстве «сама по себе», вне бесконечно многообразных по форме сопоставле­ний с прожитым. Эйзенштейн соотнес события 1917 года с античностью, и безмолвные боги поощрительно взирали со своих пьедесталов на взводы революционных матросов.

Не будь их, «Октябрь» превратился бы в бескрылую хронику.

Нам недостает произведений о современности? Верно. Но беда в том, что нашим произведениям о современности не достает творческой смелости, с которой Эйзенштейн ввел в фильм о революции богов Эллады и Рима. А мы должны видеть их. И слышать их голоса.

Звуковое кино обрело неисчерпаемые возможности для исследования диалектики истории. Остается претворять их в жизнь.

ЛУКА, ФОМА И ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ

Как и почему «капитализм» превратился в «парнишку», а «время» — в «необычайно длинную вещь»

Великий спор

В кино монтируются кадры, в поэзии — слова. Попадая в записную книжку поэта, в тетрадь стихов, они начи­нают претерпевать незаметные, но существенные измене­ния.

Всякое высказывание или отдельное слово содержит в себе потенциальную оценку действительности; и речь поэти­ческая, в отличие от бытовой и особенно научной, постоянно пополняет заложенные в словах представления о явлениях действительности, закрепляет их или стремится «сдвинуть», разрушить. Слово в поэзии колеблется, движется, воспроиз­водя течение мысли, разлагая ее на составные части, на этапы, делая видимым это течение.

В стихе Пушкина слов как-то не замечаешь: оценки, с ними связанные, поэт оставляет незыблемыми, его слово запечатлевает последнюю ступень наших интеллектуальных исканий, окончательное понятие о явлениях действительно­сти. Он скульптурен. Он — архитектор слова.

Слово горит в его стихе ровным солнечным светом.

Ты понял жизни цель: счастливый человек,

Для жизни ты живешь.

                                («К вельможе»)

Во цвете жизни предавался

Всем упоеньям бытия.

                                («Критон, роскошный гражданин...»)

Жизни им она дороже

И, как слава, им мила.

                                («Пред испанкой благородной...»)

Так жизнь тебе возвращена

Со всею прелестью своею;

Смотри: бесценный дар она;

Умей же пользоваться ею...

                                («На выздоровление Лукулла...»)

О нет, мне жизнь не надоела,

Я жить люблю, я жить хочу...

                                («О нет, мне жизнь..»)

Это — небольшой отрывок из словаря языка Пушкина, частица словарной статьи «жизнь». И в каком бы лексическом значении ни употреблял Пушкин это слово, непременно рядом с ним стоит: «люблю», «упоенье», «счастли­вый», «беспечные досуги», «благо», «во цвете».

Или — «слава».

И славой мраморной, и медными хвалами

Екатерининских орлов.

                                 («Воспоминания в Царском Селе»)

Еще ли северная слава

Пустая притча, лживый сон?

                                 («Бородинская годовщина»)

И вашей славою и вами,

Как нянька старая, горжусь.

                                 («В альбом...»)

Толпою тесною художник поместил

Сюда начальников народных наших сил,

Покрытых славою... двенадцатого года.

                                 («Полководец»)

Или — «любовь».

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

                                 («Я помню чудное мгновенье...»)

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать.

                                 («Прощание»)

Но приходит в русскую поэзию Лермонтов, и здание, воздвигаемое Пушкиным, начинает содрогаться от основания до вершины. Установленные, мнившиеся незыблемыми представления колеблются.

Жизнь ненавистна, но и смерть страшна.

                                 («1831-го июня 11 дня»)

Ко смеху приучать себя нужней:

Ведь жизнь смеется же над нами!

                                 («К***»)

Пусть я кого-нибудь люблю:

Любовь не красит жизнь мою.

                                 («Пусть я кого-нибудь люблю...»)

Без утешения, томя,

Пройдет и жизнь твоя, как младость.

                                  («Раскаянье»)

И последний удар:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг—

Такая пустая и глупая шутка...

                                   («И скучно и грустно...»)

На место неоспоримо прекрасной «славы» Пушкина при­ходит «слава, купленная кровью»; тянется вереница людей, поспешающих к гробу «без счастья и без славы, глядя на­смешливо назад». Да и «любовь» под пером поэта обретает какие-то странные очертания:

И мне польстив любовию сперва,

Ты изменила — бог с тобою!

                                   («К***»)

...Любовь не красит жизнь мою

Она, как чумное пятно

На сердце, жжет, хотя темно...

                                    («Пусть я кого-нибудь люблю...»)

Мне любить до могилы творцом суждено,

Но по воле того же творца

Все, что любит меня, то погибнуть должно,

Иль как я же страдать до конца.

                                     («Стансы»)

Лирика Лермонтова несравненно метафоричнее пушкин­ской, и иначе, вероятно, быть не могло бы: нескольких твер­дых и уверенных взмахов резца достаточно для того, чтобы развить и довести до конца представление, испокон веков связанное со словом.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

Никаких «художественных определений» ни одно