Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

Читая Лермонтова, скажешь: «Я думал совсем не так!» Лермонтовская поэтика «атакует» традиционное предстан­ут и для этих «атак» требуется совершенное оружие — разветвленная система тропов:

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,

Как язвы бойся вдохновенья...

Оно — тяжелый бред души твоей больной,

Иль пленной мысли раздраженье.

Вдохновение — язва. Бред. Раздражение. Довольно? Нет, мало! Пусть будет «бред души... больной». «Тяжелый бред». А «раздраженье» — «пленной мысли».

Два тела не могут занимать одно и то же простран­ство — учит физика. В поэзии не так. Художественное слово вбирает в себя представления, которые сложились у читателя, и придаваемые им поэтом новые, осложняющие их значения. И эта борьба, идущая в недрах поэтического рва, составляет, вероятно, основу художественной речи. Особенности стиля поэта — производное от пафоса его пророчества.

Пафос Пушкина, по словам Белинского,— «художествен­ность» в очень широком и свободном смысле слова: мир растирается перед взором поэта в неисчерпаемой гармо­ничности и цельности, завершенности. Он доступен познанию и воспроизведению; он не дробится на осколки, не распадается; он — единое целое, и для объяснения его нет необ­ходимости прибегать к сложной системе аналогий. Поэтому тяготеющий к полной свободе от них стиль Пушкина навсегда останется трудно достижимым идеалом литературы будущего.

Лермонтов — в стихии «вопросов о судьбе и правах человеческой личности». Он ощущает дисгармоничность мира, неполноту и относительность представлений о нем. И стиль Лермонтова не может быть стилем ваятеля, воспроизводящего какой-то завершенный этап познания действительности; он мыслит как оратор-скептик, зовущий к познанию непознанного и завоеванию недоступного.

Но и там и здесь в поэтическом слове, в монтаже слов воспроизведен бесконечный процесс интеллектуальных исканий художника, ход его мысли. Представления и значения единоборствуют в слове, и их монтаж, их столкновение я и имею в виду, когда говорю о «стиле поэтической речи» Пушкина, Лермонтова или Маяковского.

Будущих былин Святогор богатырь

Пафос творчества Маяковского — строительство будущего, трезвое исследование его становления в обществен­ных отношениях, в морали и в искусстве. Он чувствует рождение новой эры, и будущее становится источником его не­уемной радости.

Будущее наступило!

          Будущее победитель!

Эй, века,

          на поклон идите!

И, соразмеряя с будущим настоящее, он гневается, скорбит, досадует на нерадивых, которые почему-то не хотят идти за ним, медлят. Апеллируя к людям будущего, он жалуется им на несовершенство настоящего и доверчиво просит у них помощи.

Грядущие люди!

             Кто вы?

Вот — я!

             весь

                   боль и ушиб.

Вам завещаю я сад фруктовый

моей великой души.

Он не пророчествует, не предсказывает. Его поэзия — не прорицание, а репортаж. Отчет. Воспоминания о будущем.

Поэт словно побывал где-то далеко-далеко впереди. Он видел мир, открывшийся в двадцати двух измерениях, он познал тревоги, которые несет земле эра непосредственного общения со звездами. Теперь он делится впечатлениями о дальних странствиях. И о чем бы ни говорил Маяковский, предметом его изучения неизменно оказывается превраще­ние настоящего в будущее, диалектика столкновения двух непохожих одна на другую эпох.

Фарами фирмы марксовой

авто диалектики врезалось в года́.

Будущее рассеивало мрак свой.

И в поэтическом мире Маяковского, озаряемый лучами «фар диалектики», рождается новый стиль поэтической речи, отражающий какие-то очень существенные черты логики людей XX столетия.

Агитатор

Мир расширяется и одновременно как-то суживается, уменьшается. Он превращается в некое подобие неоправ­данно разросшегося провинциального городка, населенного хорошо знающими один другого соседями, успевшими к тому же порядком надоесть друг другу. Камбоджа и Сан-Франциско стали доступнее дальних выселок и слободок.

На путешествие из Москвы в Торонто мы затрачиваем столько же времени, сколько требовалось его нашим прабабушкам для вояжа из деревни Ельдигино в деревню Жуковка, приютившуюся за пригорком через лесок. Да и то... Шагая в Жуковку, к куму Фоме, наш прадед мужик Лука имел все основания полагать, что время — нечто незыблемое и постоянное. Спозаранку выбравшись из дому, он благо­получно прибывал в гости к полудню. Бессильный соперни­чать с бегом солнца, он решительно не мог представить себе странствия, которое, начавшись в полдень, завершилось бы в рассветный час того же дня.

Но времена трогательных доморощенных претензий на абсолютность проходят. Извечные понятия оказываются относительными. Пространство, время, движение обретают но­вые формы, странно непривычные очертания. Правнуки Фомы и Луки ввергаются в новый мир, причудливо непо­хожий на все привычное.

Раньше-то как было?..

Мирные пахари из Ельдигино и Жуковки истово обра­батывали свои наделы. Сеяли ржицу. Били поклоны чудо­творцу Николе. Жизнь их была примитивно конкретной,

И Фома с Лукой обходились некиим однажды и навсегда сложившимся минимумом отстоявшихся абстракций. «Добро», «зло», «труд», «счастье» — весь этот скудный за­пасец отвлеченностей в конце концов совмещался в образе Чудотворца, в иконе — подобии плаката, предельно популярно разъяснявшего отвлеченное.

Но пришли новые времена, и из тумана событии поползли на Луку с Фомой непонятные, чудны́е слова: «капитализм», «социализм», «эсеры», «меньшевики», «национализация и муниципализация», «экспроприация», «экономиче­ская формация». И уже не отмахнешься от этих диковин, не отмолишься: от того, будут ли они поняты, зависела судьба ельдигинцев и жуковцев, их достаток, их жизнь. И диво, происшедшее где-то в наших гипотетических деревеньках, в середине XX столетия на разные лады повторяется во всем мире.

XX век становится веком торжествующих абстракций. Они надвигаются на нас отовсюду — со страниц газет, с книжных полок, из университетских аудиторий. Но это только начало. А людям будущего предопределено жить в странном, с нашей точки зрения, мире абстракций, вошед­ших в быт, дисциплинированных и послушных им.

Естественно поэтому, что абстракционизм возник именно в наше время. Абстракционизм в его классических образцах — а здесь, по-видимому, уже сложилась своя клас­сика,— в сущности, представляет собой наспех сделанную фотографию с действительно имеющей место особенности мышления человека XX столетия. Он фиксирует ее с фили­стерским усердием, многократно твердя одно: в XX столетии много абстракций!

Между тем их не просто «много». И важно не воспроиз­водить их наобум, воплощая их в пестрые оранжевые и ли­ловые завивоны, а исследовать процесс их возникновения и становления, проникнуть в управляющие ими закономер­ности. И, придя в поэзию, Маяковский заговорил голосом ельдигинских хлеборобов. Он не копировал их лексику, их фразеологию, а проник в конструкцию их мышления: он ри­нулся навстречу лавине надвигающихся на мир абстракции и одну за другой начал превращать их во что-то прямо про­тивоположное — в демонстративно упрощенные картины.

Капитализм

                в молодые года

был