Коронация всея Руси. Разговор, склоняющий к благоразумию - Евгений Александрович Ямбург

Обратимся к выдержкам из текста дневника. «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: „Живи“». Ольге повезло, ее выпустили и восстановили в партии, но возвращение к прежнему гармоничному мироощущению было уже невозможно. Тем не менее она по-прежнему продолжает цепляться за прекраснодушные мечтания (утопию). «Это не изменило моего отношения к нашим идеям и к нашей родине и партии. По-прежнему, и даже еще в большей мере, готова я отдавать им все свои силы».

В тюрьме продолжают томиться ее подруги. Она уже было решается написать письмо Сталину. А вдруг он не знает о творящемся беззаконии? Но вовремя себя одергивает. «Потому что мысль о том, что я не написала до сих пор Сталину, мучит меня как содеянная подлость, как соучастие в преступлении… Но я знаю – это бесполезно. Я имею массу примеров, когда люди тыкались во все места, и вплоть до Сталина, а „оно“ шло само по себе – „идеть, идеть и придеть“».

В общем, «псих ненормальный, не забывай, что ты в тюрьме».

Но приверженность общей стройной системе, которую она же сама позже назовет системой фетишей, по-прежнему дает о себе знать. Ольга внимательно следит за международной обстановкой. Война в Испании, падение Парижа, предчувствие неизбежной войны с германским фашизмом.

«Я с вами, товарищи (это по отношению к сидельцам сталинских тюрем. – Е. Я.), я с вами, я с вами, бойцы интернациональных бригад, томящиеся в концлагерях Франции. Я с вами, все честные и простые люди: вас миллионы тех, кто честно и прямо любит Родину, с поднятой головой и открытыми устами! Я буду полна вами завтра, послезавтра, всегда, я буду прямой и честной, я буду до гроба верна мечте нашей – великому делу Ленина, как бы трудна она ни была! Уже нет обратного пути. Я с вами, товарищи, я с вами!»

В этом абсолютно искреннем высказывании содержится разгадка парадоксального патриотизма тех немногих людей, кто пережил тюрьмы и лагеря сталинского большого террора. В основе такого патриотизма – глубинный антифашизм, осознание одноприродности большевизма и нацизма. Обе утопии, казалось бы, такие разные по целям. Большевизм обещает социальный рай, нацизм – национальную идиллию. Но средства достижения обеих химер идентичны – тотальный террор. Люди, испытавшие на своей коже тотальное насилие в предвоенный период, искренне ненавидели фашизм в любом его изводе. К тому же оставалась пусть слабая, но надежда на то, что «Может быть, этот тяжелый период пройдет, там вздохнем, после войны».

Этот искренний, чуждый малейшего оттенка фальши патриотизм и превратил Ольгу Берггольц в музу осажденного Ленинграда. Она прекрасно осознавала, что «ждать больше нечего – от государства», что «власть находится в руках врагов». Но, будучи в двойном кольце осады (между немцами и своими кровопийцами), она стала подлинной нравственной надеждой и опорой блокадников. И когда в крайней степени дистрофии ее вывезли в Москву, она не смогла там существовать. «Я задыхаюсь в том обволакивающем, душном тумане лицемерия и лжи, который царит в нашей жизни, и это-то и называют социализмом!!!»

Вернувшись в осажденный Ленинград, продолжив деятельность на радио, она вновь почувствовала себя свободной и необходимой людям.

Работа ума и души по демонтажу утопии неуклонно продолжалась. Так, поэт цитирует ответ одного мальчика, которому она предложила сюжет рассказа, где дети отправляются искать живую воду. «И ничего не вышло; они все передрались, ничего не нашли и вернулись обратно». Вот уж воистину, устами младенца глаголет истина. Но поэт продолжает слабо сопротивляться.

«Нет, нет; так рано еще говорить, не надо так думать! Может быть, еще и выйдет».

Вновь эта призрачная надежда на послевоенное послабление. Ей не суждено было сбыться ни сразу после войны, ни значительно позже. «Глухонемая эпоха» продолжалась, сводя с ума ее тонко чувствующих действующих лиц и исполнителей. Иногда, в силу конъюнктурных политических причин, власть позволяла пользоваться слуховым аппаратом с кодовым названием «оттепель», но вскоре отбирала его, оставляя творческих совестливых людей наедине со своими демонами.

Как знать, быть может, непрекращающаяся изнурительная борьба со своими собственными демонами и есть главный побудительный мотив творчества? Никакие другие фокусы, например обращение к психотерапевту, к внутреннему успокоению не приводят.

«Что же может тут сделать психоневролог? Одурить меня процедурами так, чтобы ложь эта, и гибель идеалов, и ужасный процесс перерождения стал мне безразличен? Но это последняя смерть, и уже настоящая… Лучше мучительное это безвременье, лучше горький этот кризис, буду думать, что кризис, и буду бесстрашно идти на него…» Не спасает и уход в алкоголизм, от которого периодически приходится лечиться.

Выход один, его подсказал А. И. Герцен в своих предельно откровенных мемуарах «Былое и думы». Его мартиролог и список разочарований в прежних идеалах был ничуть не меньше, нежели потери Ольги Берггольц. «Кто мог пережить, должен иметь силу помнить». Вот и делала она до последних дней своей жизни все, что могла, восстанавливая утерянную память, трагически осознавая недостаточность своих усилий. Слова Ольги Берггольц, высеченные на мемориальной стене Пискаревского кладбища, – «Никто не забыт, и ничто не забыто…» – тому доказательство. На этом кладбище поэт завещала себя похоронить. Но власти не позволили. Почему? Ответ находим в ее поэтических строках: «Но даже тем, кто все хотел бы сгладить // в зеркальной робкой памяти людей, // не дам забыть…».

Людям, испытавшим травматический шок, необходимо изживать полученный синдром во имя сохранения своей психики, чему помогает так называемая рационализация.

Известны два способа рационализации. Первый массовый: вытеснение из памяти всего того постыдного, неприятного, рождающего пронзительную душевную боль. Этот способ всячески поощряется государством, поскольку фиксирует внимание исключительно на героических страницах прошлого, оставляя за кадром травмирующие эпизоды повседневной истории.

Второй – эксклюзивный, доступный творческим натурам: прокручивание в памяти всех без изъятия страниц воспоминаний в их нерасторжимом единстве. По этому второму пути неуклонно шла до самой смерти Ольга Берггольц.

Взрослые с той или иной формой рационализации, как правило, справлялись. Это укрепляло их моральный дух. Не то дети. В их памяти, помимо их воли, даже в самом нежном возрасте застревали такие бытовые подробности, которые спустя годы и даже десятилетия неизбежно взрывались, приводя к непредсказуемым или, наоборот, предсказуемым последствиям.

Память детства

Детская память устроена по-иному. Неизжитые детские травмы, о которых взрослые даже не подозревают, взрываются через поколения. Оставим специалистам-психотерапевтам их методы анализа и способы излечения таких пациентов. Нас же в первую очередь интересует отражение истории в частной жизни как