Смерть в июле и всегда в Донецке - Дмитрий Александрович Селезнёв

Ничто не сближает, как война. До армяно-азербайджанского конфликта мы слышали друг о друге, но близко познакомились, встретившись уже в Арцахе. Мы были командированы своими изданиями, но не думали, что конфликт разгорится в полномасштабную войну, и поэтому приехали налегке. Я достал два армянских бронежилета и один отдал Ростику. Мы решили держаться вместе, и когда Степанакерт стали разносить ракетами, нашпигованными кассетами, он переселился в мой гостиничный номер. Так мы подружились. Мы хотели стать крутыми военкорами, и только встали на этот путь, это дело было для нас в новинку.

Мы были идеальной военкоровской парой и дополняли друг друга. Я высокий и худощавый, он — невысокий и «в меру упитанный». Он весёлый и полный, как Портос, я — нечто среднее между меланхоличным графом де Ла Фер и сангвиником Арамисом. Дон Кихот и Санчо Панса, Суслик и Хорёк, Толстый и Тонкий — трудно найти больше в мире диалектической гармонии. Я читал книжки — он выпивал, и я его ругал за это. Помимо репортажей я писал прозу, а Ростик — стихи, забавные и неплохие. Позже наша пара получила международное признание — на каком-то зарубежном сайте фото с нами из Степанакерта, когда мы фотографировали воронку от ракеты, было выставлено за несколько сот долларов.

В конце концов мы с Ростом попали под мощный обстрел, когда пошли искать «Смерч», упавший на заднем дворе гостиницы, где мы жили. Ракета забурилась в изумрудный газон и не разорвалась. Мы осторожно обфотографировали круглую нору, в которую зарылась смерть. «Так… съёбываем отсюда», — сказал осторожный Ростик, но уйти мы не успели, так как после его слов сразу начался новый обстрел, который стал нашим боевым крещением. Мы очень быстро бежали к подвалу соседнего дома, с ужасом и, как пел Высоцкий, «гибельным восторгом» наблюдая, как тонкие дрожащие иглы чёрных ракет разрезают нежно-голубое небесное полотно и вонзаются где-то поблизости — близости, смертельной для нас. Всего мы увидели пять ракет. Азербайджанские войска обстреливали Степанакерт кассетными зарядами из старых советских запасов, они срабатывали 50/50. В нашем случае ни одна из пяти ракет не взорвалось. Нам крупно повезло.

К вечеру интенсивность обстрелов достигла своего пика, и журналистов эвакуировали. На город опустился туман, в котором раздавались хлопки разрывов. Степанакерт стоял в молочной пелене, и долгая, заунывная сирена вытягивала струны души. Минивэн ездил по адресам, собирая журналистов, чтобы их увезти в Ереван. «Ой, бля…» — помню бритый затылок Ростика, когда мы ехали в газельке, он прижал голову к сиденью напротив, услышав за окном очередной хлопок.

Через пару дней, находясь в безопасности, в компании друзей мы хвастались пережитыми приключениями. Особенно хвастался Рост. Он всегда был хвастуном-балагуром, склонным раздувать и преувеличивать подвиги. Когда мы через месяц возвращались в Арцах, то во Внуково нас обыскались эфэсбэшники, увидев в сданном багаже наши «Ратники» и каски. Тогда возить в багаже бронежилеты было ещё в диковинку, они могли привлечь внимание очень специальных служб. Тем более «Ратники», наверняка, пизженные, нельзя по закону вывозить за границу. В конце концов, фейсы нашли нас в баре, располагающемся в самом закутке аэропорта, провели в подсобки и подвергли допросу. Допрос проходил с пристрастием, причём страстными были мы, так как были уже нетрезвы. Выслушав наши эмоциональные доводы типа, «вы что, хотите, чтобы нас убило?!», нас отпустили с багажом. Ростик, рассказывая этот случай, рисовал целую спецоперацию о задержании опасных экстремистов.

Не вернуться в Нагорный Карабах мы не могли. После первой командировки, когда мы окунулись в мирную жизнь, нас накрыло тяжёлым военным синдромом. Хмурым облаком в военных штанах бродил я по Питеру. С недоумением рассматривал горящие неоном рекламы, витрины магазинов, счастливые или важные лица, прислушивался к разговорам в барах и ресторанах незнакомых мне людей. Всё казалось мне пустым, лицемерным и неестественным. Я не понимал, почему я здесь, а не там, где продолжалась война, где с людей сдувалась шелуха статусов, должностей и лицемерия, где человеческие взаимоотношения основаны на взаимопомощи и братской любви. Я тысячу раз пожалел, что дал слабину, уехав из Степанакерта.

— Снимешь меня? — попросил Ростик, и дал мне свой мобильный.

Взял свечку, зажёг её, поставил в подсвечник и с самым что ни на есть благочинным видом перекрестился. Ну и позёр, снова отметил я. Это уже армянский монастырь Дадиванк, мы вернулись, как только были подписаны соглашения по Нагорному Карабаху. Дадиванк находился на территории, которая по договорённостям должна была отойти к Азербайджану. По пути нашего следования горели сёла — уходя, армяне сжигали свои дома, резали скотину, которую не могли увести с собой. Звучал звук бензопилы — массово пилились деревья. Это был очередной исход древнего народа. Передача территорий должна была состояться через два дня, и армяне совершали паломничество в Дадиванк к своим святыням, не рассчитывая уже увидеть их снова. Вооружённые бородатые мужчины крестились и склоняли головы перед входом в армянскую церковь. Там же мы стали свидетелями, как российские миротворцы развернули свой блокпост — как выяснилось позже, это была личная инициатива одного капитана.

По просьбе Ростика (позёр!) я снимал его на фоне российских миротворцев, флагов, бронетранспортёров и сгоревших домов. Потом, отколовшись от армянской делегации, мы остались в полублокированном Степанакерте — в городе ещё не было света, газа, тепла. Возле гостиницы, где мы жили, стояли мешки с мусором, и кучковались бородатые армянские добровольцы с автоматами — такая романтика нам была по сердцу. В течение недели мы фиксировали, как на наших глазах город стал оживать, появилось электричество, потом вода и тепло, в Степанакерт стали возвращаться беженцы.

Война в Карабахе закончилась. Мы расстались и разъехались по своим городам. Но несмотря на то, что нас разделяли тысячи километров, мы всегда были на связи. Он мотался в электричке между Екатеринбургом и Тюменью, я в «Сапсане» — между Питером и Москвой. Пространство разделяло нас не постоянно — мы встречались в Москве, он приезжал ко мне в гости в Питер, зато время неизменно — я старше Ростика на 12 лет. Но с днём рождения мы поздравляли друг друга с разницей всего в два дня — родились мы под одними звёздами. Мы по-прежнему оставались напарниками. Толстый и Тонкий, Портос и Атос — Ростик любил хорошо выпить и закусить, а я, как утончённый питерский интеллигент, любил пожурить его за это и позанудствовать на литературные темы.