«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

несломленный — глядел из каждой морщины, светился между набухших век, исходил из увядших губ старика! Он поймал, он вызвал на холст душу — кто знает, бессмертную ли, но бесконечно драгоценную, он победил! А не каждый раз дается победа, и ничем, бывает, не выманишь душу упрямой ли крестьянки, надутого бюргера, Бог их знает, никогда не любил он заказные работы, вот теперь он свободен от заказов… Священник и смотреть не хотел на то, что получилось, и друг художника Бен Иорах его пристыдил:

— Человек вложил свой труд, это недешево стоит, поверь, рабби!

Да, счастливо ему работалось тогда, какая шла удача! Незамутненный свет тех лет, как быстро его пригасили немощи, утраты и заботы…

…Михкель повесил промокший камзол перед устьем камина, и тяжелый пахучий пар повалил от раскисшей ткани. Внесли горячую похлебку, Михкель черпал, хлебал, громко глотал, торопился — согреть желудок. Но вот тепло разлилось по телу, он откинулся на спинку стула, расставил ноги, пошевелил пальцами, — тяжесть, давившая на его плечи с тех пор, как друг больше не вставал на своем чердаке, — тяжесть эта словно бы отпустила. Он ковырял в зубах длинной щепочкой и бессмысленно глядел на решетку камина. Однако мысли неповоротливо громоздились в его квадратной голове, и были они плохой приправой к ужину. Вот судьба человека! Бывало, его друг, молодой гуляка, принимал в своем доме важных господ, няньки кидались утереть задницу его сыну, а его картины украшали стены в самых лучших домах города. Разве что слепой не снимал перед ним шляпу, а что теперь? Они знали друг друга с малолетства, и вот Михкель здесь — один, и что проку, что ноги его исправно топчут землю, а глаза видят и вдаль, и поблизости? Что проку? Сколько бы еще дней ни судил ему Всевышний, дни эти будут сирыми и неприглядными. Друг его знал какой-то секрет, позволявший ему оставаться тем же в нужде и одиночестве, каким он был в славе и почете, а вот он, Михкель, этого не умеет.

Он, Михкель, думал, что человеку нужна крыша над головой, и сытный обед в печи, и лишний золотой в кармане, и добрая жена, — и все это у него было, а друг лишился всего, но вот сейчас и он, пожалуй, не скажет с уверенностью: я жил лучше! Потому что все это осталось при нем, но чего-то не хватает, и нет ему покоя…

…Ну да, друг его разорился и впал в нищету и безвестность, люди говорят, всему виной гордыня. Говорят, живописцев слишком много, и у тех, кто похитрее, есть умение потрафить — вот у них и каменные дома, и сами они не ходят пешком. Но ведь есть и другие! Он слышал, что тот пьянчужка платил за угол в трактире своими картинками, но хозяину это надоело, и он выгнал бесштанного постояльца… Да, друг его из гордости не желал понять очевидное: что работа — товар, а товар надобно продать, не то ноги протянешь. Товар надо продать, вот торговец и хвалит его в полный голос, будь то копра, лимоны или штуки сукна. Но ведь и покупателю, будь он хоть распоследний дурень, надо потрафить, не то плюнет и уйдет туда, где с ним поласковее обходятся. А Художник вот именно не хотел потрафлять, он считал, что если его товар наилучший (пусть так!), то это и на расстоянии в глаза бьет. А кто же его разберет — лучший или не лучший? Да покупатель и похуже возьмет — в той лавке, где хозяин поизворотливее.

Да. Кому теперь дело до того, рисовал он хуже или лучше других? Теперь всему конец, его имя забыли прежде, чем схоронили. Дождь поливает старое кладбище и свежий холмик у изгороди, тучи лежат над всей плоской равниной, и нет им конца…

В былые годы как много было всего в его жизни: женщин, и друзей, и красивых вещей, и намерений, и путешествий. А сейчас круг жизни так сузился, что стал не шире силка возле его ослабевших ног. Этот силок его поймал и уж не выпустит до самого конца. А в тот год он отправился в Брюгге (они там говорят так смешно: Брюж) — в монастырь, и на него косились, чо он знается с еретиками, с идолопоклонниками, словно Богу не все равно, для кого мазилка напишет тайную вечерю. А в Брюгге впервые за много лет выпал снег, и ему пришлось замотать ноги суконными полосами, как это делают крестьяне, и простец-монашек не желал его впустить к настоятелю. Он же до того промерз, что слезы сами катились из глаз, и отец-настоятель потчевал его гретым вином и с большим пониманием толковал о марсале…

Вот бы узнать, цела ли та его тайная вечеря! Тамошние братья, как он мог смекнуть, и цены не знали своим сокровищам. Хоть взять алтарный образ, а складень, а страсти Господни! За то, чтоб повидать тот складень, не жалко было бы и пешком дойти до Брюгге. Старые мастера не позволяли себе ни один мазок положить не подумавши. Кисточки у них самые тонкие, а краски растерты так, как теперь уж и забыли тереть, куда там! Нет, все-таки зря он затенил туфлю, получается прямо провал, надо высветлить.

Да, таких мастеров, как в той обители, теперь уж нет, а все-таки о людях они знали мало. Почти ничего. Они до тонкости изображали плотскую оболочку, но о бессмертной душе и не подозревали. Должно быть, им было бы смешно, что он вот не успокоился, пока не написал своенравную и властную натуру священника из гетто, они бы решили, что он тронулся в уме, раз ищет чего-то, чего нельзя увидеть. Точно, как старина Михкель упрекал его:

— Ты ведь умеешь писать и блеск шелковых тканей, и сверкание дорогого стекла, и румяные женские щеки на соблазн мужам, — зачем только тебе эти старухи, кому нужны их впалые рты и унылые взоры? Что ты ищешь в скрюченных пальцах и сгорбленных спинах? Какая там может найтись услада для взгляда? Разве ж почтенный господин повесит у себя в гостиной над спинетом, где дамы в юбках необъятной ширины, где тонконогие стулья из дерева заморской породы, — разве ж место там твоим убогим старикам? От них по спине мороз, да мысли приходят невеселые, — кому это по нраву? Теперь люди хотят насладиться своим богатством да успехом, а для благонравных нищих налажены приюты и богадельни, — зачем напоминать о неустройстве жизни, когда человек достиг всего? Ты точно в