«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

победит, — посмотрим! Тогда он был полон сил и сумрачного желания доказать свою правоту.

А теперь точно известно: их нет, ни победы, ни поражения, и только Бог один может рассудить тебя с веком. А ты, художник, дай работу глазу и руке и не думай о том, что выше твоего разумения. Работай, а рассудит Бог. Вот и ученики — молодые, им все не терпится, они допытывались, выспрашивали:

— А что, мастер, ведь это у меня получилось, ведь вы мною довольны? Ведь из меня получится настоящий мастер?

Им все подавай тут же, без промедления, да он-то не Бог, откуда знать! Из них из всех остался только Дирк, не забывает старика, а сам бедняк, ничего из него не вышло, и ведь наверно тут не его вина, а — учителя. Его вина.

Он сразу увидел: слабая, робкая рука у парня, хоть и лезет из кожи вон. Да надо иметь свое, чужим сыт не будешь. И разве ж можно словами объяснить то, что человек должен увидеть всем своим существом? И слов таких нет. Уж давно вышли из его мастерской те юнцы, что появились в один год с Дирком, а тот все пытался вырвать у искусства живописи его тайны, вникал во все: как мастер берет кисть, да какова кисть, да как ударить по холсту, да как его натягивать. Думал вот-вот, еще немножко, и оседлает свою удачу. Но где там!

Были, конечно, и другие — расхаживают теперь важно в своих широких штанах и лентах, на испанский да на французский манер, и бранят его на всех углах. Теперь ведь небезопасно признаваться, что вышел из его мастерской, — того гляди, заказов не дадут. А что им еще остается, раз не стали собой? Быть такими, как все. Сегодня такими, завтра этакими, Главное — не высовываться из ряда… Да он и всегда знал, что не стоит их учить, сразу надо было гнать в три шеи, но молод еще был, глуп или, вернее, — как все. Видать, ему ни общая глупость, ни общий ум не на пользу. А вот Дирк — Дирк ему брат, просто невезучий. Он так же, как Дирк, хотел не золота, не славы, а шелеста ангельских крыл на головой, сияния неземного как утверждения: да, истинно говоришь ты, истинно вещает твоя кисть Вот чего. И Дирк такой же. Ничего слаще живописи не нашел он в садах земного круга, — а живопись-то и не далась ему. Но он не стал бросать кости заново — уж как выпало, так и живи, умей проигрывать! Этому Дирк научился. И перетаскал на чердак почти что всю свою торговлишку, на что живет, неведомо. Вот и выходит, что нищеброд Дирк ему роднее, чем живописцы. Вот как учит Господь, разве ж угадаешь его волю?

Да и кто его родня — не те ли, кого он видел яснее и ярче подчас, чем людей из плоти и крови? Разве ж не его порождения, не его плоть и кровь все они — преданный и обманутый Урия, и праотец Авраам, пришедший закласть сына ради своего Бога? Но руку с ножом останавливает ангел, рыжеволосый, как служанка, и юный. Разве ж не кровные ему плотник Иосиф и юная матерь Божия, укачивающая младенца в деревянной люльке? (У него самого была такая, а после в ней укачивали Титуса.) А Святая дева точно такая, какой была Хендрикье, какой вошла когда-то в его дом и осталась там ему в помощь и в утешение.

Нет, несправедливо ему проклинать свой путь во тьме, — ведь вот и теперь даже брезжится какой-то свет, а он стар и слепнет, — а свет все-таки мерцает, спасибо ему… Мозжит его старые кости, и руки так болят, точно не кисти они держали, а тяжкий топор или рукоятку жернова. Но кто же взвесит ношу твоей судьбы? И тяжка она, и легка, и уж так диковинно перемешано в чаше горькое со сладостным, не развести никогда и не расставить в порядке: вот сюда — награды, вот туда — тернии. Да близок, близок суд, который все расставит по местам…

…Михкель быстро договорился с возчиком, и, уж разумеется, Виллем выгадал на гробе: простые доски, наспех сколоченные, как для последнего бедняка, а денег ему было оставлено довольно. Но Михкель не стал затевать свары: покойнику все равно, а Виллем выставит свой каменный лоб, стиснет кулаки — где Михкелю против него! Не такой бы гроб надо его другу, был же он знаменитым живописцем, был! Но вот — забыли. Забыли, как все забывается на этом свете, и напрасно бунтовать — таков закон. В могилу опустят просто безвестного старика, а любили, а знали — юношу с веселыми кудрями, мужа с зоркими глазами. Где они теперь? Их словно и не было. Даже этот недотыкомка Дирк не пойдет за погребальными дрогами — то ли на самом деле его треплет лихорадка, то ли испугался, кто его знает. Рейтар осилит пехотинца, а копейщику безоружный нипочем, — вот и не суйся, вот и помалкивай, знай свое место.

…Проснись, муж мой! Я боюсь! Опять старика душат демоны, слышишь, он то стонет, то кашляет, а то и вовсе смеется. Он знается с нечистой силой, я всегда говорила, что у него дурной глаз. Тебя нет целый день, а мне, слабой женщине, каково тут с ним? А как топает по чердаку — право, никакие стропила этого не выдержат! Я боюсь, он возьмет да и свалится мне на голову! А то притихнет и уж тогда я я с ума схожу со страху. А тебя нет!

— Умолкни, женщина! Дай мне спать, покуда я не рассвирепел от твоих причитаний!

— Да он спалит дом! У него свечи толщиной в руку, и он их жжет чуть не каждую ночь! И свечи из чистого воску, а вовсе не сальные! Мы останемся на улице по его милости, а ты даже не хочешь меня выслушать!

…Вот если бы оно было под рукой, его любимое детище! Он бы на него не нагляделся. Шелудивого оборванца он поставил спиной к зрителю, ему тогда был важнее слепой старец с его руками, исполненными нежности. А про сына он и тогда знал кое-что. Да разве ж мы все — не блудные сыновья? Покуда есть силы, они так и бродят в тебе, и ты угождаешь своей молодой, тугой плоти, и никто тебя не в силах вразумить. А после? Лохмотья вместо шелков, и