«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

Ведь до того черного дня он не представлял себе, что останется когда-нибудь один, без своей милой жены… И хнычущий Титус ничуть не примирял его с потерей, он чувствовал себя так, словно у него отрубили руки и он остался немым навеки…

Саския ушла от него в поля, откуда нет возврата, — он твердил себе это, и все же среди ночи, не совсем сонный и не вовсе бодрствующий, он зажег свечу и принялся разрывать простыни слева от себя — ему почудилось ее сонное дыхание рядом, усыпляющее, отгоняющее полуночных духов, охраняющее дыхание… Теперь она ушла от него уже так далеко, что встреча — он понимает это — невозможна. Да и между ними встало уже столько теней! Нет, то была неповторимая пора — молодость, ее не воротишь.

Красное с золотом! Пунцовое и золотое, струящийся ток, неостывающий ток жизни, кровь и свет, — о как любил он все это! Не вернешь.

Время. Чем больше его осталось у тебя за плечами, тем стремительнее оно протекает сквозь тебя: сквозь вены, сквозь сердце, сквозь неподкупные глаза. Это только так говорится: неподкупное зрение, а как часто глаза застилал туман — слезы, счастье — и ты упускал время то ли на восхищение и восторг, то ли на бездонную скорбь. Ты отнимал время у своих творений, и они застывали у стены, ученые, старухи, поэты — застывали в гордом отречении, и на их еще не оживших устах юродила улыбка уязвленного самолюбия. Ты оскорблял их своим небрежением, но еще стократ ты оскорблял свое божество — работу! Время. Его уже почти нет, а сколько его было! Горы! Груды! Солнечные часы, водяные часы, песочные часы! Цветочные часы. Никогда не интересовался он этими ухищрениями. Радовались: удалось изловить время и заключить его в рюмке песочных часов. Какое самообольщение! В песочных часах есть лишь то, что люди туда насыпали, — песок. А минуты резвятся на воле! И одни из них порхают легкими мотыльками, а другие едва ковыляют — у них на ногах тяжелые гири. И никто не властен изменить это и, Боже упаси! — управлять этим. И никак не возьмут в толк, что время — одна из великих загадок Господа, где ж ее одолеть неверным и шатающимся человеческим разумом?

Он-то, видать, не ко двору своему времени. Своей бесшабашной юностью он было расшевелил земляков, и их тяжелую ленивую кровь будоражили его полотна, ударяли им в толстые лбы его кровь и его вино… То время утекло, и русло пересохло, и нынешнему времени он не нужен. Эти новые люди народились вместе с Титусом, а теперь и Титус ушел, оставил его совсем, совсем одного… Сначала дитя цепляется за твою сильную руку, и ты держишь его крепко, чтоб не упал, после ты наставляешь и учишь, не зная хорошенько, попало ли зерно в добрую почву, а там, глядишь, он умчался прочь, и уж не ты ему, а он тебе нужен, чтоб было тебе за чью руку держаться, когда настанет твой черед… За горячую, за крепкую руку твоего сына, этого зрелого мужа… Нет, никуда не годится, это не рукав, а просто тряпка, видно, он уже разучивается своему ремеслу. Фу, как стыдно, какая гадость! Рука просто никуда, нет, надо все переписать. Да и сапог почитай что пустой, ведь если его отпустить, он расстелется по земле.

Красное и золотое… Со временем они претворялись в коричневое и желтое. Уж не писал он шитых золотом одежд, не писал плотских утех и женщин, едва покинувших ложе греха. Все это ушло. Да неужели это он был, он, что дрожал крупной дрожью и держался за край балдахина, боясь выпустить его из рук? Он, что умер в объятиях Дентье? Или ее иначе звали? Она была вдовушка, он запомнил лишь блестящий от чистоты лоб и изобилие ее пышно цветущей плоти — его прямо-таки на огне поджаривало, когда он ее видел! Он догадывался, что она много старше, да и кто тогда не был старше его, да и что ему было до ее лет? Ничто не могло умерить его жажду. И увидя ее открывшееся для него тело, он умер. Просто перестал быть, пошел ко дну, захлестнутый раскаленными волнами желания! Так, может, Господь во благости своей и пошлет ему такую сладостную смерть, как та, первая! Ах, старый лукавец! Чего захотел!

…Та вдовушка обошлась с ним ласково как только возможно, не торопила его, не смеялась над ним, она была опытна и добросердечна. И все же ее удивил парнишка, что сомлел в любовной постели, и больше она не допустила его до себя. Ах, в юности все быстро: и любовь, и забвенье, и помыслить не можешь, что все радости, все пронзительные наслаждения ты брал в долг и еще настанет час расплаты. Да и разве ж он боялся долгов! Золотые так и текли сквозь его карманы. Тесть корил его, что он не знает цены деньгам, тесть учил его мудрости. А он хохотал: да ведь их на то и чеканят, чтоб не задерживались, чтоб не прилипали к ладони, чтоб звенели веселей! Саския хмурила светлые брови, Саския не перечила, Саския так жила с ним рядом, чтоб ему было легко и покойно… Хотя ведь она и рыдала, и швыряла об пол новую посуду из фаянса, такого дорогого, сердилась, что слишком много учеников, ревновала его к новой няньке Титуса (какая хоть та была, и не вспомнить, убей Бог), бранилась, побледнев от злобы, когда он привел нищего в дом, а тот заразил Титуса лихорадкой… Нет, она была не ангел, она была женщина из плоти и крови, но посмотрел бы он на здорового сильного мужчину, который бы пожелал взять в жены ангела! Тьфу! Снова он грешит — не словом, так мыслью, ведь каков он — но такого его Саския и любила… И он, верно, любил ее, раз уже тогда понял: не получается! Бессчетно раз он писал ее, и, надо думать, из всех этих полотен можно сложить ее подобие, — но он-то знает: ни разу не удалось ему удержать на полотне ее живую прелесть!

Невоплощение. Пропасть между живым образом, с одной стороны, и работой — с другой. Невоплощение! А тогда — зачем было все? Его гордыня — теперь уж можно в этом признаться, а она одна его ласкала все эти годы, она одна помогала высоко носить голову. Голову, на которую столько свалилось нечестия. Тогда — зачем его гордыня, и его вера в себя,