«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

окно прорезано как раз для того, чтоб как можно дольше не зажигать свечу. Дом еще не стар, и перекрытия крепкие, но ей все равно кажется, что она слышит ненавистное бессмысленное топтанье художника вокруг станка, и она мстительно сжимает свой рот, широкий рот, приспособленный для жранья, для болтовни и для ядовитой брани.

Похоронные дроги тащились не торопясь, как и приличествует похоронным дрогам, и Михкель не оглядывался. Он знал, что его никто не догоняет, хоть в городе и известно. что старый живописец скончался. Михкель с трудом передвигал ноги: лощеные кварталы остались позади, а здесь месишь грязь, на каждом башмаке по гире. Вот еще дождя бы не было. Вчера с моря задуло, ночью подморозило, и все же под ногами так и чавкает, да и кобыла чахлая, — все одно к одному. Отцы города могли бы уж оказать последнюю честь, да станут ли они себя беспокоить! А вот если припустит дождь, плохо будет. Но он уже понемногу моросил, холодил спину, проникая за воротник, и грязь сделалась вовсе непроходима. Михкель ухватился за стенку дрог, подтянулся кряхтя и сел. Возчик оживился, замахнулся кнутом, каурая засеменила, являя полную готовность помчать рысью, и ворота кладбища вдруг проявились за сеткой дождя.

…Давно, еще в тучные года, получил он тот заказ. Заказ на похождения блудного сына, заказ богатый, и цеховые мастера, заказчики, сами не дураки выпить и позабавиться, намекали да разъясняли, для какого помещения картина, едва до него дошло. В тусклых их глазах во время переговоров то и дело проскакивали желтые огоньки грешного веселья, сурово возбраняемого госпожой нашей церковью. Ну да как ни запрещай, природа человеческая себя окажет, он-то никогда не видал истинного греха в веселье. И те, кто поджимает бледные губы, обливая презрением невинные чужие забавы, — разве они избавлены от слабостей рода человеческого? Напротив, обличители с указующими перстами, гонители порока, — какими злобными морщинами прорезаны их втянутые щеки, какой завистливый огонь таится на дне их глаз! Ковы и запреты, немилосердные властители и бессердечные судьи — дурная это защита от сетей дьявола.

Великий мастер был Брейгель, вот на его полотне и представлены слуги царя Ирода в стальных шлемах испанских солдат. Ломали кости в пыточном колесе, насиловали плоскую голландскую землю бесчеловечные рейтары, и стонали стоном благодатный Брабант, зеленая Фрисландия, изобильная Фландрия. Слуги ада — испанцы, потому что Брейгель видел это зло прямо перед собой, вот он и рисовал то, что видел. У него был прямой взгляд художника.

А святоши запускают глаза женщинам за пазуху и соседу в карман, чтобы оправдать собственную злобу. Сусанна и старцы! Невинность всегда безоружна перед насилием, и копейщик сильнее крестьянина, а рейтару вольготней, чем пехотинцу… Но это не вся правда! И рыбак, и гончар, и живописец, и плотник — всяк на свой манер умножает то добро, что рассеяно в мире. И если ты живописуешь Сусанну милой и доброй девушкой, а старцев — с их заостренными пальцами лжецов и темными лицами, точно позеленелая монета, то зритель невольно радуется круглому личику Сусанны и отвращает свое сердце от козней клеветников.

Так уж случилось, что все речи, которые он хотел сказать, написаны кистью на холсте и иглой на бумаге, — это его ремесло, это и его язык, им скажется его душа, которая скоро, скоро вернется к своему Творцу. Но не совсем такой, какой вышла из его рук, вот тут он готов побиться об заклад. Не совсем такой! И не то чтобы он воображал, будто душа его способна покрыться морщинами или поседеть. Нет — но сам он изменил ее за эти годы, уж он катал ее, и валял, и мял так и этак, и все ради того, чтобы проникнуть в тайны бытия! Ибо отроду-то она была не очень поворотлива, не больно умела ужиматься, изгибаться и становиться вовсе невидимой, чтобы просочиться в тайное тайных, преодолеть пределы видимого и оказаться там, внутри. Он заострил свою душу и научил ее летать — это было условием его мастерства, а ради достижений в своем деле он и не то бы сделал, видит Бог!

Но не он один учил душу, ему помогали. Саския, спасибо ей, сделала так много для его души, — ведь мужчина, познающий женскую любовь, это воск над огнем! В пунцовой шляпе и в головной повязке, в тяжелом ожерелье и в полотняной рубахе, среди плодов и цветов или сидящей в резном кресле — она служила ему моделью без конца, и в городе стали болтать, будто бы его горячие краски выпили всю кровь из ее доброго тела, вот-де почему молодая жена живописца чахнет и увядает. Словно бы он трудился не во славу ее!

Да и не мог же он, в конце концов, не хвататься за кисть, едва сквозь ставни пробивался первый робкий свет, и не выпускать ее из рук, покуда все предметы не подергивались пеплом сумерек. Не мог! Не мог! У всякого ремесла свой счет времени. Пекарь на ногах с середины ночи, чтоб к утру важные, надутые хлебы пыхтели на доске и хозяйки уносили их домой в корзинках, прикрытых полотном. Вышивальщица встает до света, чтобы не упустить нисколько от летнего дня. Сколько видел он таких, что ослепли над своими еле видными глазу иглами! А он еще, благодарение Господу, не утратил зрения, — значит, вперед!

Ах, Саския! Праздник жизни — вот чем были годы с нею. Радужные дни сменяли один другой, они лились и пенились неостановимо, точно молодое светлое вино. Да разве ж он мог подумать, что источник иссякнет! В те времена он держал на кончике кисти само солнечное сияние — разве многим это дано? Попробовал бы старый ван Эйленбург не отдать ему Саскию! Да он бы унес ее на руках! Он мог тогда — все. Ни в чем ему не было преграды. Когда знаешь так мало — не страшишься… Он и подумать не мог, чтобы судьба ему не подчинилась. Ах, как скоро убежали воды той светлой реки! Самое русло ее высохло в день смерти Саскии. Он рыдал, а картины их счастья ранили снова и снова зрение его души: вот они забавляются под своим балдахином, вот звучит сиповатый ее голосок, вот она прохаживается, примеряя новое платье цвета травы, а вот она на помосте, перед ним и его кистью как на троне — вечная королева в его королевстве, среди семи цветов радуги… И каждая новая картина исторгала из его груди новый взрыв плача.