«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

и эти годы труда, и споры, и надежды, что вот-вот, еще чуть-чуть старания — и мир поймет его, и откроет ему объятия… Нет. Мир забыл его. И неизвестно, а может, по заслугам… И ведь уже так близко твое исчезновение…

Жизнь, как река над брошенным голышом, сомкнется над твоею головой — и все. И с тобой пойдет на дно все, чем ты был полон. Весь этот хоровод лиц, мягких, нежных женских — и заостренных, грубых мужских, весь карнавал канет с тобой во тьму — как жаль! А величественные праотцы рода человеческого, те, кто упомянут в Священном писании, — в любой толпе он распознавал их мощные лица, их царственную походку, — кто вместо тебя отыщет их среди торговцев рыбой и сборщиков налогов? С этого началось: людям наскучило смотреть на царей и волхвов, рыгающие после сытного обеда магистраты желали любоваться собственными багровыми физиономиями, а не гордыми и мудрыми старцами из Священной книги; с презрением отворачивались от царя Давида и требовали выписывать каждую волосинку на меховой шубе жены пивного короля. Их сытые, их тугие, их подбитые жиром рожи — что проку в них для высокого ремесла живописца?

Евреи из гетто тоже бывают и сытыми, и по-глупому довольными, — такова, видать, природа несовершенного создания Господня. И лица у них случаются толстые и дряблые, точно маски из тряпок. Но в прорези масок смотрят — глаза, и в глазах теплится вечная скорбь, и печаль, и неукрощенная гордость. И таких он видал, но предпочитал иных — книгочиев, поэтов, читавших нараспев свои стихи темного смысла, и проходивших мимо тесноты и нечистоты будничного существования с тем же невниманием, с каким минует прохожий кучу нечистот, торопясь в дом пиршества. А их пиршеством была не обильная пища, не вино, не золотые монеты и не почести и отличия, — их пиршеством были думы. Хотя никто лучше них не знал, что судьба человека смертного всюду одна, и Господь не отличит их за их рвение в науках и искусствах, так же опустят их в узкую могилку маленького кладбища, так же наспех отпоют, и память сгинет. Но у их женщин, даже самых крикливых, был влажный и горестный взгляд, который ласкал тебя и жалел, и как легко он находил среди них Руфь и Рахиль, и доброго самаритянина, и гордого царя!

Горячий и сухой воздух пустыни еще обволакивал их одежды, и их терпение всегда было — Знанием, а их плач отзванивал плачем на реках Вавилонских. Память шла за ними по пятам, Память о героях, мучениках и скитаниях, они несли ее с собой из Испании, и не оставляли в Нидерландах, она оставалась их главным имуществом, с которым они никак не соглашались расстаться, когда гонители осыпали их насмешками и камнями, и в новую страну уносили свои Скрижали, нередко бросив все более насущное. Он, как мог, рисовал тень этой Памяти на их лицах, даже самых юных, а сограждане косились на него и поджимали губы при виде его ветхозаветных вельмож — уж слишком они напоминали своих родичей из гетто.

Сограждане не очень-то ценят Память. А в этих людях из гетто его завораживала двойственность: их сороки-жены могли часами скандалить, вздымая к небу смуглые кулаки, и голосить, и визжать из-за синяка под скулой у первенца, из-за сальной тряпки, из-за ложки смальца. Их нищие лавочники, их портняжки-латальщики копошились в своих темных норах; словом, люди как люди, не лучше и не хуже любого жителя города. Но вот наступала суббота и смывала с их лиц пыль мелочной суеты, и выпуклые лбы склонялись задумчиво, озаренные колеблющимся светом семисвечников, и в усталых воспаленных глазах загорался мягкий упорный свет надежды, морщины, проложенные горькими заботами, разглаживались. Эти люди ухитрялись любить свою не виданную родину здесь, среди голландских болот, они были принижены — и неистребимо горды, они были задавлены нуждой — и необозримо богаты мудростью праотцев и мудростью скорби.

Офицерам муниципальной гвардии кажется, что мужество живет в носах их сапог, в перьях шляп и шелковых перевязях, но они ошибаются, эти розовощекие пивопийцы, они ошибаются! Было время, он и сам делил их разгульные ночи, писал их пакляные локоны — надоело! Ему еще тогда наскучило вглядываться в их гладкие лица, когда пришлось писать очередной групповой портрет. Уж он поместил туда и штандарт, и барабан, — ничего не помогало, и он дал себе волю: раздвинул их спесивые ляжки, да и усадил прямо посередине полотна рыжую девчушку с круглым веселым личиком, словно так и надо. А служанка, войдя в мастерскую звать его к обеду, завопила:

— Вот это да! Это ж хозяйка!

— Что ты мелешь, дуреха! Где ты ее нашла?

— Так вот же! Вот!

И Михкель, которого он допустил поглядеть на незаконченное полотно, несмело заметил:

— Не припомню Саскию столь юной, а не разгневаются твои заказчики? Всю жизнь его волновали чужие мнения, этого робкого друга. Да и другие узнавали Саскию в рыжей девочке, и, может, они были правы. Он так хотел отдохнуть от надутых, пустых рож, что не задумываясь написал лицо, которое всегда давало ему этот отдых — отдых от наступающей со всех сторон тупой, сытой, безмозглой враждебности… Наверно, так оно и было. Да и не раз так случалось: ему казалось, он думал лишь о размещении фигур в плоскости, там прибавлял, тут притенял, а зрители узнавали знакомые лица и ликовали…

Трудно угадать, что порадует, а что может нанести рану человеку. Вот ведь тот священник из гетто — ни за что не желал позволить себя рисовать, так что он даже подумал сначала — тот его не понял. Говорят-то они в гетто чаще на ладино, чем на добром голландском, а еще чаще — устраивают кашу из двух языков. Ох как долго он бился, и унижался, и спорил. Они ведь стоят на своем: один Бог — творец, и грешно брать на себя его работу или сотворять себе кумиров, грешно переносить на холст тот облик, какой дан тебе Господом при рождении. А тот старый служитель Бога особенно яростно упирался, и тем сильнее его разбирала жажда написать этот суровый и жесткий рот, этот неуступчивый взгляд и эти набрякшие, властные руки. Зато и получилось! В тот раз — кисть сама ходила. Ему это лицо открылось до самого дна, он едва успевал, потому что с каждым мазком оно говорило все откровеннее, это лицо, оно уже не могло сохранить свои тайны, и сам дух, свободный, гордый, проникнутый горечью и скорбью, но