«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Музыка замирает; ее близнец, однако, поднялся, как обнаруживаешь, выйдя на улицу,– поднялся незначительно, но достаточно, чтобы возместить тебе замерший хорал. Ибо вода тоже хорал, и не в одном, а во многих отношениях. Это та же вода, что несла крестоносцев, купцов, мощи св. Марка, турок, всевозможные грузы, военные и прогулочные суда и, самое главное, отражала тех, кто когда-либо жил, не говорю уже – бывал, в этом городе, всех, кто шел посуху или вброд по его улицам, как ты теперь. Неудивительно, что она мутно-зеленая днем, а по ночам смоляной чернотой соперничает с твердью. Чудо, что город, гладя ее по и против шерсти, не протер в ней дыр <…> что она по-прежнему поднимается. Она действительно похожа на нотные с затрепанными краями листы, по которым играют без перерыва, которые прибывают в партитурах прилива, в тактовых чертах каналов, с бесчисленными облигато мостов, узких окон, куполов на соборах Кодуччи, не говоря уже о скрипичных грифах гондол. В сущности, весь город, особенно ночью, напоминает гигантский оркестр, с тускло освещенными пюпитрами палаццо, с немолчным хором волн, с фальцетом звезды в зимнем небе. Музыка, разумеется, больше оркестра, и нет руки, чтобы перевернуть страницу (VII; 42)[247].

Вода, отовсюду обстающая город, качающая на волнах мосты, палаццо, гондолы, для Бродского – воплощение субстанции времени:

Я всегда придерживался той идеи, что Бог или, по крайней мере, Его дух есть время. Возможно, это идея моего собственного производства, но теперь уже не вспомнить. В любом случае я всегда считал, что раз Дух Божий носился над водою, вода должна была Его отражать. Отсюда моя слабость к воде, к ее складкам, морщинам, ряби и – поскольку я северянин – к ее серости. Я просто считаю, что вода есть образ времени, и под всякий Новый год, в несколько языческом духе, стараюсь оказаться у воды, предпочтительно у моря или у океана, чтобы застать всплытие новой порции, новой пригоршни времени. Я не жду голой девы верхом на раковине; я жду облака или гребня волны, бьющей в берег в полночь. Для меня это и есть время, выходящее из воды, и я гляжу на кружевной рисунок, оставленный на берегу, не с цыганской проницательностью, а с нежностью и благодарностью

(«Набережная неисцелимых» [VII; 22]).

А время неотделимо от памяти о Рождестве. Лев Лосев расценил образ моря, океана и образы Рождества у Бродского как два символа освобождения – из плена пространства выводит море, из плена времени – рождение Спасителя:

Еще задолго до того, как поездка в Венецию стала для него реальной возможностью, в стихах Бродского океан становится метафорой свободы от пространственных ограничений <…> Другая постоянная метафора освобождения из плена времени у Бродского чисто христианская – Рождество. Звезда, остановившаяся над пещерой, где был рожден Спаситель, знаменует для него если не остановку, то перебой в беге времени. Венеция, которая стоит даже не на краю моря, а как бы в самом море, таким образом приобретает в дни Рождества исключительный статус в поэтической географии Бродского, статус места вне времени и пространства. Причем это не маловразумительный «провал в вечность», а гипертрофированно вещное явление: все, что глаз видит здесь,– произведение человеческого искусства. Кроме воды, которая эти искусственные сокровища отражает[248].

Едва ли это верно: ведь вода и море, столь дорогие для поэта,– именно манифестации времени, и получается, что, преодолевая косность пространства, он приобщается к времени как к освобождающему нематериальному началу. Освобождение же от времени невозможно, и само Рождество для Бродского не выход за его пределы, а новая точка отсчета: «две тысячи лет» («Новый год на Канатчиковой даче» [1964]), «скоро Ему две тыщи лет. Осталось четырнадцать» («Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке…», декабрь 1985). Даже Богочеловек словно изменяется в историческом времени, растет от века к веку: «века одних уменьшают в объеме, пока другие растут – как случилось с тобою» («Presepio» [ «Ясли», точнее, изображение рождественских яслей.– итал.], 1991).

С Рождеством Христа началось время, которое стало человеческим. А в Венеции космическое время, хранящее память о сотворении мира, и время нашей эры – христианское и постхристианское – встречаются, сливаются воедино в непостижимую полифонию. И потому Венеция исключительна. И над нею – «фальцет звезды меж телеграфных линий» («Венецианские строфы (1)»), над синевой залива «вспыхивает звезда» («Остров Прочида», 1994). Вифлеемская звезда Рождества.

Родной же город Бродского не соотнесен с темой Рождества, в отличие от Венеции, семантическая связь которой с праздником Рождества декларирована в «Лагуне». Кажется, единственное исключение – ранний «Рождественский романс» (1961). Однако в этом стихотворении мотивы Рождества редуцированы и приглушены, а город обладает чертами как Ленинграда, так и Москвы[249].

Причина такого различия образов Петербурга и Венеции, конечно, не только в том, что Бродский встретил Рождество 1972/1973 года в Венеции, исполняя свою давнюю, еще ленинградских времен мечту. И не в том, что город ему дарила прекрасная венецианка Мария Джузеппина Дориа[250]. Венеция для Бродского – город, выбранный свободно и не обремененный памятью о гонениях, как Ленинград. Внимательный и отчетливый взгляд со стороны возможен для созерцающего Венецию и невозможен для рассматривающего Петербург-Ленинград – город, гнетущий советской тоталитарностью и одновременно слишком свой для поэта. Таким предстает или такими ассоциациями овеян родной город Бродского в стихотворении «Развивая Платона» (1976)[251]. Венеция – город, не испытавший цивилизационной катастрофы и сохранивший невредимыми не только имя, но и душу. Наконец, для Бродского Италия —

прежде всего, это то, откуда все пошло… В Италии произошло все, а потом полезло через Альпы. На все, что к северу от Альп, можно смотреть как на некий Ренессанс. То, что было в самой Италии, разумеется, тоже Ренессанс – вариации на греческую тему, но это уже цивилизация. А там, на севере,– вариации на итальянскую тему, и не всегда удачные[252].

Как признавался автор «Венецианских строф», Венеция

во многом похожа на мой родной город, Петербург. Но главное – Венеция сама по себе так хороша, что там можно жить, не испытывая потребности в иного рода любви, в любви к женщине. Она так прекрасна, что понимаешь: ты не в состоянии отыскать в своей жизни – и тем более не в состоянии сам создать – ничего, что сравнилось бы с этой красотой. Венеция недосягаема. Если существует перевоплощение, я хотел бы свою