«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

не ждешь всплесков уязвленного самолюбия, — но как часто рассказ о живом Довлатове подменяется выспренними фразами о качестве его прозы вплоть до вынесения приговора писателю. Видно, байки самого Довлатова отсосали так много из вещества живой реальности, что на мемуары не осталось. Правда, в очерке врача С. Пуринсона описан эпизод, достойный быть включенным в довлатовские серии, — быть может, именно потому, что записал не литератор, а человек, не заботившийся о профессиональности изложения? И, конечно, Евг. Рейн и Вал. Попов воссоздают не только образ своего героя, но и атмосферу времени — ушедшего времени, времени уходивших надежд. Их очерки написаны не просто литераторами, то есть людьми, умеющими писать, но и людьми, которые умеют иногда говорить не только о себе… Может, именно живая грусть их записок и делает их достоверными. Не о себе! Не о себе в первую очередь! Не о себе перманентно и навсегда!

Когда-то молодой Виктор Соснора написал: «… крапива назидала зернам: быть добрее, экономить злобу». Предмет, упомянутый в стихах, поэт изучил отлично. Насчет злобы и крапивы он осведомлен великолепно. Но, похоже, давно он не перечитывал этих своих стихов, а то бы, может, не написал того, что написал, — да еще и опубликовал. Не знаю, насколько близкими были отношения Довлатова с Соснорой, да это и неважно. Не об этом очерк Сосноры. Весьма миниатюрный по объему, он напичкан информацией — но только не о Довлатове. Что делает Соснора? Он помещает Довлатова на контрастный фон — фоном служат наши классики, и Довлатов оказывается куда их выше! Воистину не поздоровится от этаких похвал! «Наша литература в основном угрюма, дидактична и для чтения неинтересна». Это преамбула. Дальше тезис конкретизируется: «Формалистическая проза Пушкина и Толстого» с той же головокружительной логикой переходит в «бездуховных и скучноносых» (!) Тургенева и Чехова.

Когда-то Мастер определил пролетарского поэта Ивана Бездомного как человека девственного, то есть не затронутого культурой. Со стороны такого человека, а их вокруг — легионы, подобное выступление понятно и естественно. На то он и дикарь, чтоб попирать веселыми ногами тучные поля отечественной словесности. Варвар — во все века варвар. Но откуда у видного поэта такое отношение к проблемам культуры? Откуда эта гусарская лихость? Чем рождены эти кавалерийские наскоки, — неужели же и тут правит бал синдром неизвестного писателя? Но Соснора-то — известный!

Неужели надо от талантливого поэта и серьезного прозаика защищать наших классиков? Мало разве глумится над нашей культурой сама наша эпоха, двинувшая вперед глухих ко всему конквистадоров грядущего века? Что там о Довлатове! Главное было высказаться самому, выкрикнуть эти слова хулы, такие, видимо, задушевные, такие дорогие сердцу… Шемякин, однако же, поставив своего Петра, не посягал на Фальконетова Медного всадника. Им обоим места хватило. И еще осталось. Так почему же Сосноре не хватает места под солнцем, почему так ему тесно, что, утратив начисто чувство реальности, он принимается уничтожать то, что, возможно, только и останется от России?

Довлатов, Довлатов, Довлатов. Наверное, мемуары не попадают в цель еще и потому, что Довлатов уже вдохнул весь свой воздух, — никому не оставил никаких тайн, никаких житейских подробностей. Или еще проще: увязывая Довлатова с собой, авторы (например, Соснора) так увлекаются, что вновь и вновь оставляют фигуру забываемого друга на обочине сознания, раз и навсегда погруженного в глубины собственного «Я». То есть на первом плане снова и снова Я — и лишь позади маячит тень ушедшего, более или менее удачно задрапированная в лоскутья былого. Довлатов, конечно, не был божьей коровкой и не давал обета травоядения. И не всякому хотелось попасть на кончик его пера. Но почему с такой готовностью выволакиваются на свет Божий лишь умаляющие его фигуру подробности бытия? В том старании, с каким еще недавно невыездные советские писатели живописуют, где, сколько и чего они выпили в обществе Сережи за границей, слышится некое пижонство: вот как мы здорово нарушали! Вот как прекрасно мы плевали на все установления и нормы! Да и хотелось бы надеяться, что прославился Довлатов не только в силу своих необычайных способностей к поглощению высокоградусных напитков.

Но всех, даже и Соснору, превзошел Михаил Веллер, поместивший свое сочинение в журнале «Знамя». Начал он с того, что въехал в рай на чужом горбу: до того уже популярен Довлатов, что довольно назвать свое сочинение «Ножик Сережи Довлатова» — и успех обеспечен. Правда, в отличие от скромных ленинградских литераторов, он назвал свой текст вовсе не очерком и не мемуарами, а — романом. И не просто там романом, как Тургенев какой-нибудь, а — литературно-эмигрантским. А уж литературный роман — это и вовсе никому в голову не приходило. Свежо. Ново. И какие же это романы мы читали до сих пор? Но самая находка — это — чей ножик-то! Чувствуете? Оценили? То-то! Не чей-нибудь там, а самого Сережи! Хотя их общение происходило лишь в форме телефонных переговоров, для Веллера важна эта нота фамильярности. Вообще-то говоря, романа как раз тут нет. Есть именно что мемуары — рассказ о том, как Мих. Веллер прошел путь непечатаемого писателя вслед за Довлатовым (если ему так угодно, хотя их с Довлатовым не роднит ничего, кроме географического маршрута Ленинград — Таллинн) и как в конце этого пути заочно все-таки с ним повстречался.

Веллеру кажется, будто он постиг секрет Довлатова — как писать шутя-играя и при этом создавать предметы искусства, а не просто стёб. Мало того — дабы убедить нас, что действительно постиг, Веллер итожит: «Я… стал читать Довлатова и пришел к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами». Но почему-то никто, кроме Довлатова, не пишет! Сама ткань Веллера — другая. Веллер цитирует, обнаруживая недюжинную эрудицию, Веллер вступает в литературную дискуссию, он выдает ряд теоретических соображений о литературе и даже байки. Например, байку о пьяном Федоре Панферове, которого сам в глаза не видал и о котором его читатели вообще в первый раз слышат. Довлатов строит свою прозу на диалоге или на монологе — но это не монолог умника и эрудита, это совсем другое. Это течение мыслей человека многогрешного и весьма много видевшего, однако ни в какую погоду не воображавшего себя верховным судьей. Речи героев Довлатова выполнены в столь безыскусной манере, что создается иллюзия — проще быть не может. Это же мы вчера слышали в троллейбусе! А это — на лестнице! А ведь чтобы так писать, сколько надо вариантов перелопатить. И сколько выкинуть написанного. А главное, каждый из этих врасплох застигнутых персонажей