«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

Довлатова умудряется в паре-другой реплик высказать свою суть, и неважно, сложный это человек или примитивный, умеет он говорить или мычит что-то неудобосказуемое. На тех крохотных подмостках, которые подводит под него Довлатов, он раскрывает себя до дна под безжалостным ланцетом довлатовской иронии. И не только себя! Есть у Довлатова совершенно фантастическая байка о том, как Битов якобы побил Вознесенского. Фантастика явная: тишайший, флегматичный Битов в роли драчуна столь же невозможен, как памятник Пушкину (хоть опекушинский, хоть аникушинский) в роли ресторанного буяна. Но клокочущий гнев кроткого Битова направлен не столько на благополучного Вознесенского, а вообще — на ту атмосферу душного и криводушного успеха, которую умело создавали в литературе и литературных кругах и много в том преуспели. Байка эта говорила о многом сразу: о том, что писатели живут на разных берегах, о том, что успех организуется, о том, что стыдно таким успехом пользоваться, о том, что… Словом, простецкий и вроде даже несколько хулиганский рассказ якобы драчуна оказывается весьма содержательным. И мата не понадобилось! В байках остроумен чаще всего не сам Довлатов, а его герой — иди проверь, говорил этот человек в этом месте и в этот момент то, что пересказывает Довлатов, или не говорил. Но сила этого остроумия именно в его самообнажении. Юмор заложен в глубине, а не идет по касательной к предмету.

Разницу между манерой Довлатова и Веллера может проиллюстрировать реплика из «Соло на IBM»: «Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни. И добавлял: „что в принципе одно и то же“». Довлатов опечален миром, и поэтому он смеется. Мир нелеп — но, значит, и я, живущий тут, нелеп в той же мере. Позиция Веллера — и не его одного — состоит в том, что мир малопривлекателен, но я — я не имею к нему отношения. И шутка теряет свою ценность, становится тяжеловесной и натужной. И обидной. Можно сказать, что серьезность Довлатова релятивна: в ней всегда есть место юмору, зато в юморе Веллера слишком мало сомнений — он категоричен, как самая серьезная серьезность.

Довлатов в его книгах кажется таким до предела открытым. Таким простым. И чудится, будто писать о себе — просто и легко. Да это лишь кажется! Тут чуть-чуть меру перейди — и окажешься не искренним, а бесстыдным, не смелым, а пошлым, не мудрым, а плоским. Поэтому и свое мнение высказывать бывает не так-то безобидно, и вспоминать с тактом и мерой — великое искусство. То, что нам рассказали о Довлатове, еще требует уточнения, дополнения и, может быть, кое-где — и усечения. Всякое бывает. А хотелось бы как лучше.

«Блажен незлобивый поэт…»[7]

Евгений Рейн. Портрет на фоне

Евгений Рейн переживает период молочно-восковой спелости. Нет толстого журнала, который бы его не печатал. В «Московских новостях», еженедельнике для гурманов, — колонка баек Рейна. Фильмы снимают, где в его обществе прогуливается самый знаменитый поэт на свете, — и есть ли высший шик для русского поэта, чем во всей славе попирать ногою венецианские мостовые?.. Кто бы мог себе это представить лет тридцать пять тому назад?! Тогда было что: в любой редакции вы натыкались на пару бесконечных ног молодого человека с отсутствующим взглядом, — он пребывал во всех литературных местах разом без всякого видимого эффекта, как и все будущие знаменитости…

Его не печатали почти до пятидесяти. Не печатали, и все, хотя он вроде бы ни в чем не участвовал и ничего не подписывал. Он просто ни к кому не подверстывался, он не подходил тем, от кого зависело — печатать или нет. Пришлось уехать в Москву и там перебиваться поденщиной. В книжке «Береговая полоса» (изд. «Современник», 1989) он обозначен как переводчик народов СССР и зарубежных стран, а также сценарист документального кино. Словом: «Ах, восточные переводы! Как болит от вас голова!» Это был путь многих поэтов, но лишь теперь, когда печатают, оказалось, что пройден этот, казалось бы, бесславный путь — с честью. В том смысле, что ничего не растеряно. Поэт, а не постмодернистская обманка. Поэт. А какой? Их сколько было? Бродский, Рейн, Бобышев, Найман — мушкетеры, высоко несшие знамя поэзии. Еще говорили — ахматовские мальчики. Ну, вряд ли у кого сегодня хватит спеси отказываться от высокого ученичества у русской музы, как ее после назовет Рейн. Бродский и вправду был мальчик, а Рейн постарше, хотя и тогда держался как бы на втором плане, — не был ни секретарем у великого поэта, ни эпицентром литературного шума, как юный Бродский, вокруг которого кипели страсти. Рейн не был столь публичен, он не раздражал декламацией непонятных стихов, но и не отличался зафиксированной Довлатовым язвительностью молодого Наймана, судившего с крайней строгостью целый свет. Он не имел столь резких контуров личности. При этом занимался теорией стиха, учился и работал, просто жил. И только. Может, это и спасло его от мук растравленного самолюбия, от незатихающей обиды на жизнь, — той несмываемой меты, которой метит судьба других, мечтающих об ореоле гениальности над заурядной головой. О нем и теперь, в его лучшую пору, пишут немного. Это понятно: он сам по себе. Его не причислить к какой-то группе, течению, не приписать к стае. Для удобства его подверстывают к Бродскому. Но делается это для читателя — ведь про Бродского все наслышаны. А по сути, если может быть сравнение, то только отрицательное. Если Бродский — дух отрицания, дух сомнения, то Рейн — как раз обратное, что редко в наши дни.

Он любит жизнь грустной любовью мыслящего человека. Он привязан к своей судьбе, ни от чего в ней не отказывается и не клянет прошлое за то, что оно ушло. Он не клеймит людей за то, что дороги разошлись, и не поливает презрением мир Божий за его несовершенство. Он элегичен от природы — в наш иронический век это позиция весьма уязвимая. Он толерантен по формуле крови. Это не конформизм, это уживчивость — качество, странное в поэте. Но над ним не тяготеет проклятие, над его ныне уже седой головой расчищен приватный клочок голубого неба. Может, он это и заслужил? Так что дружба дружбой, а рабочее место — врозь. И очень далеко врозь.

В своем интереснейшем интервью Татьяне Бек Рейн ответил на вопрос о том, насколько верно говорить, что он был учителем Бродского: «…в нашем литературном кружке я действительно был главным теоретиком». Учитель? Нет, Рейн не берет на себя такую ответственность, но и