«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

близкие. Грустные воспоминания Евгения Рейна и Валерия Попова содержат также попытки осмысления этого явления в искусстве — прозы С. Довлатова. Содержательны и воспоминания Смирнова-Охтина. Но есть и другие.

Городничий жаловался еще когда, что едва поставишь памятник или даже забор, так сразу и нанесут мусору. Так нанесли мусора к памятнику Высоцкому: у него за гробом оказалось больше друзей, чем населения в бывшем Союзе. Но, слава Богу, к моменту смерти Высоцкого уже знала вся страна, — это его в известном смысле сохранило. С другими сложнее. Одна кинозвездочка сказала в интервью: «Неизвестный актер — это плохой актер. У нас профессия публичная, если тебя не знают, значит, ты не состоялся». Жестокие слова, но, очевидно, правильные. А писателю в этом смысле хуже: у нас профессия вовсе не публичная. Славу предполагает, но не так откровенно. То есть как бы ты за славой и не тянешься, работаешь на чистом сливочном энтузиазме, а история рассудит. И бескорыстных писателей, не овеянных славой, ух сколько! К началу перестройки в одном Ленинграде было четыреста членов ССП — поэтов, прозаиков, критиков. Скольких из них знали? Десяток? Дюжину? А ведь и прославленный Высоцкий мучился, что его не печатают, в то время как со всех магнитофонов несся его хрипатый голос! Комплекс неизвестного писателя — болезнь затяжная, можно сказать, неизлечимая. И проявляется весьма разнообразно, симптомы ее бесчисленны. Синдром неизвестного писателя поражает порой людей вполне вознесенных, обласканных и залелеянных славой. Так, весь «Алмазный мой венец» написан под воздействием острого приступа этого заболевания. Все его герои под их прозрачными псевдонимами уже обитали в Пантеоне, а их младший спутник Катаев избывал и не мог избыть свой комплекс, вновь и вновь пытаясь понять, почему и осмеянный им Есенин, и непонятый Пастернак, и Олеша, закончивший жизнь так бесславно, и Булгаков, умерший малоизвестным литератором, все они — там, внутри Дворца славы, а он — тут? Да, это тяжелая болезнь. И победить ее может только сам больной. Но не всегда получается…

Итак, здесь, в Ленинграде, Сергей Довлатов был одним из многих литературных мальчиков, которые бегают по редакциям до известного времени, а после отсеиваются, устав от напрасных ожиданий. Лишь единицы из этих икринок добираются до берега активного действия в литературе. И Довлатову это удалось лишь там, в Америке. И естественно, что вспоминают его не профессиональным писателем, а непутевым товарищем по молодости, когда все мягко так, и нежно, и незрело, соратником по неудачам. Для тех прежних литературных мальчиков он остался прежним. Это для читателя вынырнул из небытия новенький с иголочки писатель Довлатов — читателю дела нет, легко ли было дожить до глянцевой обложки, ему подавай результат. Феномен Довлатова существует для тех, кто знал будущую знаменитость в ее былом качестве. И это былое заслоняет все и некоторых держит в состоянии непреходящего удивления. Вал. Попов как-то заметил, что писатели между собой редко дружат по-настоящему — слишком яркие индивидуальности, это мешает. Отсутствие дружелюбия в некоторых воспоминаниях — просто редкостное. И не только по отношению к покойному, нет, — это враждебность, возведенная в нечто вроде культа. Холодная наблюдательность переходит в язвительность, а чувство юмора — в тотальное подхихикивание. Гёте когда-то сказал, что поэт должен допускать в свои сочинения лишь светлые стороны своей души, а с темными справляться втайне, не делая их предметом искусства. Ох, если бы!

Для иных мемуаристов феномен Довлатова — это чудо преображения из гуляки праздного, беспутного интеллектуала — в популярнейшего прозаика. И на многих воспоминаниях лежит печать именно такого восприятия Довлатова. Попросту говоря: да что я, не знаю этого Сережку, что ли! Это вам он писатель, а меня-то не проведешь… Вместе пили, а вы мне тут… На нашей здешней планете часы идут медленно, там — годы, а у нас, глядишь, только дни, там человек успел и писать, и быть переведенным, и добиться успеха, а мы все еще не дотумкали, какие у нас отношения с властью, и т. д., и т. п. Вот и получился феномен Довлатова, который успел так много, успел даже умереть, а мы его помним только таким, каким он уезжал.

Вообще этот номер «Звезды» — показатель не столько отношения к Довлатову, сколько изменения климата внутрилитературной жизни. Ох и климат! Человеку незакаленному тут не выжить. Воспаленное самолюбие, бешеный эгоцентризм, и все это — в открытую, ничтоже сумняшеся, словно мама и не учила, что буква «Я» в алфавите — последняя. Первая фраза очерка А. Наймана: «Никто не знал, чего кто стоит, заклинанием звучали слова: Гамбургский счет». В сущности, это ключ, и им запросто открывается череда воспоминаний. Кто чего стоит. Кто на какой ступеньке литературной иерархии. Я выше тебя (вечное). Ты выше меня (преходящее). И вот ради этого ломаются копья, инфаркты рвут сердца и растерянные родственники толпятся у свежих земляных холмиков. Упрекать человека творческого за эгоцентризм — наивно. И все же, все же!

Раскрываешь журнал, посвященный Довлатову, тешишь себя надеждой, что вот — сколько нового предстоит узнать. Как же, держи карман! В основном вспоминают, где, как и сколько пили. Хотя как раз вспоминающих этот тип времяпрепровождения вроде бы не характеризует. Конечно, читатель с удовольствием узнал бы, как вел себя любимый писатель у себя дома, и в поездке, и под крышей очередной недружественной редакции, и в дебрях Нью-Йорка. Но в том-то и дело, что вспоминающие мало интересуются фактами, скорее, они способны напустить туману в легенду о Довлатове. Словно бы они набрасывают некий флер на истинное положение дел. Мол, бросьте, чего там такого, поговорим лучше о королях и капусте. И вообще, ну что такого произошло? Ну подумаешь, ну был такой Сережа! Зато сочинения в этом жанре можно назвать залихватски, позванивая шпорами: «Мы простились, посмеиваясь» (В. Уфлянд). Ох уж этот стёб! Он изначально предполагает, что быть серьезным — несовременно, что вообще ничего серьезного нет в природе и что все события и люди одинаково не стоят нашего (моего) просвещенного внимания… Ну, ладно бы этим стёбом развлекались бородатые мальчики, а то ведь Довлатову исполнилось бы нынче пятьдесят… Можно еще изысканнее: «Персонажи в поисках автора» (А. Найман). И правда, это все почти написано персонажами — их имена упомянуты в разного рода записках Довлатова.

Наверно, не всем им нравятся те виртуозные эскизы пером, которые сделал со своих моделей писатель. Когда-то их общение проходило не в нарядных залах ныне почившего Дома писателей, а на частной жилплощади. Все они теперь профессиональные литераторы, уже добившиеся той или иной степени известности, — во всяком случае, уже