«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

утрате нравственных устоев — для этого он слишком умудрен, он знает, что соображения морали на войне умирают первыми. Он не оплакивает человеческую природу. И он не пророчествует, но с чуткостью художника ощущает дальние раскаты подземного грома и предупреждает: это все не просто так, это конец и начало, времена меняются. И в основе перемен — всеобщие ошибки, глобальные заблуждения. Лучшие из большевиков заблуждаются, ожидая пришествия своего хрустального рая. Заблуждались и революционеры, вообразившие, что они спасут народ, а народ чает спасения. Катей, прошедшей и казематы, и ссылки, двигала жалость к меньшому, страдающему брату. Она ошибалась! «Наймиты буржуазии, что везде агитацию ведут, — эту сволочь надобно уничтожать без разговору. Таким — колено на грудь и нож в живот!» — убежденно говорит ей рабочий-коммунист Желтов. Вот чего хочет народ, а вовсе не лучшей доли. Его ненависть куда действеннее, чем его любовь, да и есть ли она, эта воспетая поэтами любовь трудящегося к полю и станку? Не выдумана ли она? Не химера ли? А вот темная, слепая злоба так называемых людей труда к интеллигенции, к тем, кто читает книжки и умеет складно говорить, — она тут и никуда не делась, она бессмертна, должно быть… Толпа не хочет света истины, она хочет свободы кричать, бесноваться и, если только можно это делать безнаказанно, — топтать всех чужих. Темный вовсе не ищет просвещения! «Дай вот образование отнимем от вас, себе возьмем, — тогда вы против меня ничего не сможете сказать», — заключает Желтов, и главное тут — не то, что образование наконец-то получат массы, а то, что отнимут, словно образование — это вид имущества, и можно кого-то его лишить. Главное — отнять, отобрать, вырвать. И тогда… Вот оно, блаженство: отнять! Не заработать своим трудом, — а отнять! Ошиблись, ошиблись прекраснодушные, ошиблись самоотверженные, ошиблись милосердные.

Алогичность, жестокость толпы — разве она ушла? Разве мы не узнаем ее на страницах повести, как узнаем, глядя в экран телевизора, где старики и молодые дефилируют с портретами вождей и мрачными людоедскими лозунгами, говорящими лишь об одном: что человек не учится ничему.

В молодые годы Вересаев видел холерные бунты. Тогда слободские, измученные и потрясенные реальностью смерти, шли убивать врачей холерных бараков, потому что, по их мнению, врачи «травят народ». Но тогда все же врачей и защищали, случалось. В Крыму девятнадцатого года никто не защитит врача Сартанова ни от пули махновца, ни от обвинения в антисоветской агитации. Сартановы беззащитны. И не только они! У богатых вымогают имущество, а после — сошлют их в Нарым, а то и просто пустят в расход. А с бедными и вовсе не церемонятся. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, катится по России, и некому его остановить. Но если мы подумаем вдруг, что вот наконец-то сбылась мечта большевиков и они достигли своего торжества, то и мы ошибемся. Вот одна из центральных сцен повести: ответработник Корсаков, его жена и сестры Катя и Вера вспоминают, как жили в ссылке. И вспоминают — с нежностью! И грустно приходят к выводу: а ведь это были лучшие годы их жизни! Корсаков, еще один экземпляр Робеспьера, и его жена, свято верующая в революцию, и Вера, и все, им подобные, — теперь они несчастливы. Насилие, нужда, разброд, противодействие не отдельных одиночек, а, по существу, всего народа, ненависть всех ко всем — вот их атмосфера, вот мир, где они обрекли себя жить, — ну может ли эта жизнь радовать?

Вересаев рассказал нам правду. Не всю — этого не может никто. Но он развеял еще немного тумана вокруг исторического события под названием «гражданская война». Художественные победы книги при этом достаточно скромны, и встает вопрос: как же она стала такой популярной? На него отвечает Е. Л. Шварц, рассказывая о другом знаменитом писателе (Эренбурге. — Н. Л.), но его мысль подходит и к нашему случаю: «…его дар: жить искренне, жить теми интересами, что выдвинуты сегодняшним днем, и писать о них приемами искусства сегодняшнего дня».

Вокруг да около Довлатова[6]

Довлатова читают даже те, кто ничего не читает. Любовь читающих масс к Довлатову огромна и бескорыстна. И вот у нас на глазах происходит процесс поглощения этого писателя мифом. Сотворение мифа в двадцатом веке сложно и непостижимо. Еще не так давно это был обычный литературный ленинградский неудачник, каких много. Потом это был писатель, то есть человек с пишущей машинкой и нерегламентированным временем работы. И вот уже перед нами он двоится, троится и заворачивается в радужно-туманный плащ заново творимой репутации, сотканной Бог весть из чего и Бог знает для чего. И уже отделить факт от имиджа почти невозможно. А надо? Да выходит, что надо. Не для него, потому что ему все равно. И не для вечности, потому что никто не знает, что туда попадет. Просто для нас самих.

Журнал «Звезда» тут на первом месте: он и печатать Довлатова начал, когда тот еще числился эмигрантским писателем, он и выпустил теперь целый довлатовский номер. И спасибо ему за это, — раскупали журнал, как горячие пирожки. Составлен номер по принципу, что приписывался теоретиками постмодернизму, то есть, без всякого принципа, а как на кухне у Ноздрева: вкус проблематичен, а горячо будет. Поскребли по сусекам, отыскали остатки не напечатанного Довлатовым. Опубликовали первые научные исследования. Переписку с Еленой Скульской. И воспоминания… О них-то и речь. У мемуаров читателей больше всего: всем интересно, каков он, знаменитый, когда без пиджака. Не то чтоб нас, россиян, этикет замучил, а вот без галстука — это нам предпочтительнее, и баста. Ну и потом литературоведам массовый читатель не доверяет, и ни к чему ему ни мениппея, ни социальные корни довлатовских упражнений в черном юморе. А вот что кто кому сказал и над чем посмеялся в неприсутственном месте — это да. И именно поэтому имеют успех анекдоты Хармса. А вспоминает-то каждый только так, как ему вспоминается, а память у людей устроена по-разному. Да и не так-то легко вспоминать того, кто только, кажется, вчера стоял у тебя за плечом и дышал рядом. И вот его уже нет, а ты, растерянный, никак не соберешься с мыслями, не осмыслишь смерть — да и может ли кто понять это?

Прежде всего хотелось бы выгородить пространство, именно потому, что качество мемуаров резко разнится. Очень интересны подборки писем к Елене Скульской и к Игорю Ефимову — здесь Довлатов сам по себе, тот, которого полюбил читатель и одновременно — тот, кого знали